— Сейчас будут принимать запросы, так что можно не торопиться… Мсье Дюфур, у меня к вам, лично к вам, а не к сотруднику «Бинокля», крайне деликатное дело. По известным причинам я не хочу обращаться к своим товарищам, так как в некоторой степени выступаю против общих интересов. Вы же — человек в данном случае не ангажированный…
— Господа журналисты! — Парламентский секретарь с тонкими усиками и блестящей от бриллиантина головой обвел буфет укоризненным взглядом. — Прошу поторопиться. Прибыл господин премьер-министр. Сразу же после запросов двери в зал заседаний будут закрыты, и он выступит с речью.
— Неожиданно, — признался, поднимаясь, Пикар. — Для меня, но вряд ли для сотрудника газеты, оказавшей главе Кабинета столько услуг.
— Я готов оказать услугу и вам, — ушел от ответа Поль. Появление премьера стало сюрпризом, но значило ли оно, что патрон окончательно разошелся со своим негласным партнером?
Они вошли в ложу прессы, когда соратник покойного Пишана и преемник покойного де Гюра в очередной раз требовал снести Басконскую колонну, это «безвкусное восхваление коронованного чудовища». Следующим был уже третий по счету «аксумский» запрос бывшего секунданта Поля и еще пятерых центристов-провинциалов, к которым неожиданно примкнул де Шавине. Депутаты требовали решительных действий, а между ложей прессы и гостевой ложей на облицованной императорским порфиром стене застыла, словно вникая в суть запроса, маленькая ящерица. Дюфур поморщился и достал блокнот.
Баронесса де Шавине стояла у окна новой городской квартиры и смотрела на первый в этом году снег. С тех пор как, опираясь на руку отца, она переступила порог церкви Святой Анны и зазвучал орган, минул год, но Эжени чувствовала себя даже счастливей, чем в день венчания. Ее медовый месяц, начавшийся в осеннем Лютеже и продолжившийся на Ахейских островах, не кончался. Постоянные отлучки Жерома, уезжавшего в свой парламент, когда молодая женщина еще спала, и появлявшегося лишь к вечеру, превращали жизнь в упоительную череду любовных свиданий. Еще не было дня, чтобы барон вернулся без цветов, а когда он отправлялся в округ, принимал участие в депутатских инспекциях или просто задерживался сверх обычного, приходили телеграммы. Жером называл их поцелуями из бумаги, а Эжени — собачками любви: в недавно прочитанном ею романе влюбленные не потеряли друг друга благодаря носившему письма псу.
Сегодняшняя телеграмма сообщила о внеурочном фракционном совещании, и баронесса воспользовалась случаем, чтобы втайне заказать подарки к Рождеству. Портсигар с вделанной в крышку старинной монетой для отца, шкатулку в этрусском стиле для мамы и свой портрет среди цветущего жасмина — для Жерома. Это было их любимой семейной шуткой: объяснять гостям, что, не озаботься в свое время крестоносец де Шавине гербом, нынешний барон избрал бы своим символом ветку жасмина.
Приглашенный Эжени художник славился умением изображать цветы и обещал уложиться в три сеанса. Молодая женщина не любила позировать, но согласилась бы и на большее количество — ценивший точность Жером восхищался старыми портретами, на которых кружевам и драгоценностям уделялось не меньше внимания, чем лицу, современную же манеру, когда все кажется словно бы полустертым, не одобрял. О вкусах мужа Эжени узнала, когда маркиз преподнес зятю модный пейзаж, являвший собой мешанину синих, зеленых, серых и розоватых пятен. Баронесса была слегка близорука, и для нее эти пятна сливались в рассвет над морем, но Жером видел каждый небрежный мазок, и это его раздражало, хотя из уважения к тестю он и повесил стоившую немалых денег картину в своем кабинете.
Портрет с жасмином позволял под благовидным предлогом перенести «Рассвет на Золотом берегу» в спальню Эжени, куда Жером входил при свете ночника. Фигурку поднявшего фонарь рыбака они купили в Помпеях, а рыбаку нужно море, пусть и нарисованное. Баронесса улыбнулась своим мыслям, подышала на холодное стекло и вывела вензель мужа. Было чуть больше четырех, но уже начинало смеркаться — в это время в Старых Кленах пили кофе. Зажив собственным домом, Эжени сохранила верность прежней привычке. Небрежно стерев с окна рисунок, молодая женщина собралась пройти в столовую, но раздался звонок, и лакей объявил о приезде кузины Лизы. Это было по меньшей мере удивительно — Лиза страдала постоянными мигренями, и родственники ее почти не видели. Кузины не было даже на свадьбе, но, возможно, ей стало плохо где-то поблизости.
При виде родственницы Эжени укрепилась в своем предположении — Лиза выглядела ужасно. Слегка растерявшаяся хозяйка предложила гостье кофе, та замялась, Эжени улыбнулась и велела принести второй прибор.
— На улице холодно.
— Да, — глаза Лизы были сухими и колючими, — очень холодно, но я пришла не для того, чтобы обсуждать погоду. Само собой, вы одна?
— Жером будет поздно.
— «Будет поздно»… — Кузина усмехнулась. — О да, он умеет объяснять свои отлучки. Шавине, моя дорогая, вам изменяет и изменял с самого первого дня.
— Я… я не понимаю.
— Конечно, не понимаете. Барону де Шавине, который не больше барон, чем любой из наших лакеев, требовалась жена с титулом и деньгами. Он получил несколько отказов, а потом ему представили малокровную, спящую наяву дурочку; впрочем, кого еще могли вырастить ваши родители? Если у вас хватит пороха, вы застанете его с поличным, добьетесь развода и вернете хотя бы часть приданого…
Лиза собиралась сказать что-то еще, но Эжени поднялась и негромко велела:
— Вон.
— Глупая крольчиха… Что ж, зря я к вам пришла.
— В самом деле зря. — Баронесса дернула шнурок звонка, вызывая лакея. — Проводите мадам. И больше ее не принимать!