Девушка меж тем, подхватив на руку корзинку, выглядывает из дверей на улицу:
— Стихло все… Пойду…
Гарсии Велесу эта мысль не кажется удачной.
— Повсюду французы, — отвечает он. — И они не щадят никого. Выжди еще малость.
— Да я уж и так из дому ушла — и запропала. Мать, наверное, с ума сходит.
И, боязливо поглядев в обе стороны, девушка подбирает немного подол и торопливо уходит. Гарсия Велес провожает ее глазами. В этот миг от здания кортесов слышится цокот копыт, сапожник оборачивается и видит пятерых кирасир, которые мелкой рысью едут вверх по улице. Заметив впереди девушку, они шпорят коней и с криками радости проносятся мимо подъезда. Гарсия беззвучно загибает в три господа мать. Девушке нипочем не скрыться — даже и думать нечего.
«Ну, вот тебе и конец пришел, Гарсия Велес».
Так говорит он сам себе, готовясь принять неизбежное. И, семижды щелкнув тугой пружиной, раскрывает наваху.
Из окна второго этажа, выходящего на Калье-Майор, прячась за шторой, служитель королевской библиотеки Лукас Эспехо, 50 лет, проживающий с престарелой и обезножевшей матерью и незамужней сестрой, видит, как пятеро кирасир скачут за убегающей девушкой и вот, настигнув, передовой всадник грудью своего коня сбивает ее с ног. Трое рысят дальше, а двое остаются и заставляют лошадей выделывать вольты вокруг поднявшейся на ноги перепуганной девушки. Она снова пытается ускользнуть, но кирасир, перегнувшись с седла, грубо ухватывает ее за волосы. Девушка отчаянно отбивается, выворачивается и впивается ему в руку зубами. Тогда кирасир наотмашь обрушивает на нее удар палаша.
— Боже милостивый… — бормочет Лукас Эспехо, отстраняя сестру, которой тоже охота посмотреть.
Библиотекарь и сам готов в ужасе отпрянуть от окна, однако из ближайшего подъезда появляется молодой человек в сандалиях-альпаргатах, в перепоясанных кушаком коротких штанах, в одном жилете поверх сорочки и, с навахой в руке метнувшись к французу, несколько раз вонзает клинок в шею лошади, а когда у нее подгибаются передние ноги, рывком притягивает к себе седока и всаживает ему под стальной нагрудник длинное — пяди в две — лезвие. Тут второй кирасир, оказавшись сзади, выстрелом в упор укладывает юношу наповал.
Пальба идет такая, что трое стрелков, засевших за матрасами на балконе, который выходит на улицу Сан-Хосе и смотрит прямо на ограду парка Монтелеон, вынуждены скрыться в комнате.
— Тухловатое наше дело, — высказывается хозяин дон Курро Гарсия, дымя окурком гаванской сигары.
Анисовая, опорожненная бутылка которой катается под ногами, ему нисколько не мешает — рука тверда, как и прежде, и взгляд зорок. Он без промаха бил из своего мелкокалиберного ружья по французам, едва лишь те показывались из-за угла Сан-Бернардо. Но ответный огонь усилился до такой степени, что головы не поднять. Сидящий рядом с доном Курро восемнадцатилетний Франсиско Уэртас де Вальехо ощущает во рту сухость, горечь и неприятный вкус пороха. Губы и язык покрылись сероватым налетом, ибо всякий раз перед тем, как сплюнуть в дуло пулю, надо скусить патрон в вощеной бумаге, и процедуру эту он повторил семнадцать раз, так что из двадцати выданных ему перед боем зарядов осталось у него всего три. Из артиллерийского парка, густо заволоченного дымом, в котором посверкивают вспышки ружейных выстрелов, огневого припаса не доставляют. Наборщик Висенте Гомес Пастрана, недавно истративший свой последний патрон, сейчас прислонился к стене в гостиной, где все вверх дном, а на потолке и шкафах следы от пуль, и — руки в карманы — смотрит, как стреляют его товарищи. Он хотел было отправиться за ружейными зарядами, но на улицу лучше не соваться: французы очень близко и лупят из ружей, что называется, почем зря. Внизу никого уже не осталось, и типограф с тревогой говорит, что французы могут с минуты на минуту объявиться на лестнице.
— Уходить надо.
— Куда?
— Через задние дворы к монастырю Маравильяс.
Франсиско Уэртас скусывает очередной патрон, ссыпает порох и сплевывает пулю в ствол, используя провощенную бумажную оболочку как пыж, утрамбовывает заряд шомполом. И качает головой в сомнении. Все это очень мало похоже на то, что рисовалось его воображению, когда, заслышав гул толпы, он выскочил из дядюшкиного дома и пошел сражаться за отчизну. Теперь он, по совести говоря, сражается за самого себя — ради того, чтобы выжить.
— Я полагаю, мы должны соединиться с теми, что сидят в Монтелеоне. Там сможем драться дальше.
— По улице не пройти, — возражает Гомес Пастрана. — Мусью в двадцати шагах. Лучше всего задними дворами добраться до наших пушек. А здесь мы все равно что в мышеловке.