Франсиско Уэртас вопросительно переводит взгляд на хозяина. Дон Курро ерошит полуседые бакены и беспомощно озирается. Ему совсем не хочется отдавать семейный очаг неприятелю.
— Ну, вот что, — угрюмо произносит он наконец. — Вы оба идите, а я останусь.
— Лягушатники скоро будут здесь.
— Именно поэтому. Что жильцы мои скажут, если брошу дом?
— Они-то ведь бросили… И — ничего.
— Каждый сам за себя решает.
Не представляется возможным определить, проистекает ли отвага дона Курро от желания защитить свой дом или из опорожненной ныне бутыли анисовой. Уэртас осторожно, хоронясь за матрасами, выползает на балкон, чтобы взглянуть напоследок, что же творится вокруг. На углу Сан-Бернардо — все больше синих мундиров, по которым с верхних этажей Монтелеона бьют волонтеры короны. Внизу, на улице Сан-Хосе, установленные напротив главных парковых ворот три орудия ведут огонь, а из окон примыкающих домов горожане поддерживают их ружейной пальбой. Возле пушек толпится довольно много мужчин и несколько женщин, не обращая внимания на то, что стоят на открытом месте, посреди улицы, вдоль которой свищут неприятельские пули.
— Я ухожу.
Типограф отлепился от стенки:
— Куда?
— К тем, кто сражается внизу.
Гомес Пастрана хватает ружье, прилаживает штык, проводит языком по пересохшим, почерневшим от пороха губам.
— Ну, идти так идти, — говорит он после недолгого размышления. — Дон Курро, вы с нами?
Хозяин, наклоняясь, чтобы раскурить новую сигару, качает головой:
— Сказал ведь — с места не стронусь, — и выпускает густой клуб дыма. — Здесь падет Самсон со всеми филистимлянами.
— А ваша жена?
— Ради нее и стараюсь. — Новое облачко дыма вырывается из округленных губ. — Ради нее. И ради детей, если б они у меня были. Да Бог не дал.
Франсиско Уэрта перекидывает ремень через плечо.
— Что ж, тогда — храни вас Господь.
— И вас, юноши, и вас.