Апогей

Сглотнув, я последовала за ним, зная, что, переступив этот порог, уже не смогу повернуть назад. Ощущение того, что сейчас должно произойти что-то важное, то, что вновь изменит меня, накатывает волнами паники. И все равно я приказываю ногам двигаться. Смотрю в прямую спину Молчуна. В нем нет места колебанию, он знает, что поступает правильно. И я ему почему-то верю.

Но там просто еще одна дверь, подобная первой, сквозь которую не проникнет даже звук. За ней — длинная лестница, уводящая нас вниз. Холод здесь нестерпимый, а от затхлости воздуха кружиться голова. Думаю, что если бы на месте Молчуна был любой другой, я бы давно бросилась назад с криками.

— Эта последняя. — Заверяет меня Молчун, когда мы снова останавливаемся перед очередной преградой, которая могла бы выдержать даже прямую танковую атаку.

Иуда вновь привычным движением вводит код, что дает понять — этот маршрут он повторяет чуть ли не каждый день. И как только дверь открывается, меня накрывает сокрушающая волна звуков. Какофония из криков, скулежа, воя и рычания. Не решаясь зайти, я затыкаю нос рукавом. Здешняя вонь нестерпима, и меня удивляет, как непринужденно себя здесь чувствует Иуда.

Он включает свет и звуки разом смолкают. Некоторое время, пока я рассматриваю длинный коридор, по обеим сторонам которого расположены тяжелые тюремные двери (около двадцати), сохраняется тишина. Но стоит мне решиться и переступить порог, как помещение вновь заполняется душераздирающими воплями.

— Иди сюда. — Я едва могу расслышать тихий голос Молчуна в этом шуме.

Он терпеливо ждет, когда я очнусь и подойду к первой двери, у которой он остановился. Напряжение, страх и предчувствие беды сотрясают тело, которое подчиняется мне с трудом. Я буквально заставляю себя двигаться, и в итоге становлюсь рядом.

Молчун поднимает руку, чтобы убрать в сторону заслонку на двери. Через небольшое зарешеченное оконце внутрь камеры попадает свет, заставляя узника заскулить. Кивком головы Иуда приказывает мне смотреть.

— Это... это мне? Ты принес это... мне? — Хрипит тощее подобие человека. Из-за его ужасного вида и косматых, грязных патл, падающих на бледно-серое лицо, определить возраст бедняги не представляется возможным. Дернув головой в нашу сторону, он пытается подняться с пола. — Я чую... о... как же сладко... пахнет... я сделаю все, что хочешь... слышишь? Что... что мне нужно сделать, чтобы ты... дал мне это?

Я в ужасе отшатываюсь, но рука Молчуна, вцепившись в мое предплечье, толкает вперед. Это не похоже на него, потому ситуация еще больше меня пугает. И все же я заставляю себя смотреть дальше.

Пленник, фактически сделав невозможное, поднимается на свои тонкие, как прутья, ноги и делает несколько неуверенных шагов в нашу сторону. Чуть не падает, ловит равновесие и поднимает голову. Я вижу кожу серого оттенка, потрескавшиеся, обескровленные губы, оскал, обнажающий клыки...

Мой крик сливается со звериным шипением.

— Дай мне ее! Дай! Я хочу! Я голоден! — Рычит разъяренно узник, кидаясь на дверь. Его удары так сильны, что, кажется, сорвут ее с петель, а ведь какую-то минуту назад он казался умирающим. — Я слышу стук ее сердца, слышу движение ее крови по венам... ты же привел ее для меня!

Молчун резко задвигает заслонку, поворачивая голову ко мне. Он совершенно не изменился в лице, ни одна эмоция не затронула этот взгляд на протяжении всего времени, что мы здесь находились. Отстранен и собран. Абсолютно беспощаден.

Но я знаю. Иуда имеет право быть к ним безжалостным, ведь, будучи пятилетним ребенком, он находился в подобных условиях. Нет... в гораздо более худших.

Для меня же все это было слишком ново, дико, чудовищно, жестоко. Однако я понимаю — Молчун привел меня сюда не для получения острых ощущений. Он не хотел впечатлить меня или запугать. Все эти двери, эти клетки, эти узники, жаждущие крови, — та самая правда, которую я должна была увидеть.

Мне нужен глоток свежего воздуха и тишины, потому я мечтаю убраться отсюда, как можно скорее. Пока что это все, что я желаю. Я не хочу мести. Я не чувствую жалости или ненависти. Я не ощущаю себя обманутой и преданной. Я даже не пытаюсь понять, зачем Иуда пошел против Захарии и показал мне то, что ни в коем случае не должен был показывать.

Пока.

Я отказываюсь признавать очевидное. Паника требует сбежать, а не задумываться над увиденным. И я подчиняюсь. Покидая тюремную зону, постепенно возвращая силу ногам, я перехожу на бег. За моей спиной обреченный, протестующий звериный крик подхватил хор точно таких же.

Глава 18