Апогей

— Просто живут рядом. От нас отличаются только своим меню. — Поддержала Кнута его подруга, а я, посмотрев на этих двоих, недоуменно вздернула бровь.

— Правда? А я и не заметила.

— О, мы уже пришли! — Зачем-то объявил Кнут, спасаясь от моего любопытства в шумной аудитории.

Просто живут рядом, серьезно? И это с их ненавистью к "высшей расе"?

Под гул разговоров других законников, молодых и не очень, я прошла в конец аудитории. Постоянный шум — это, кстати, одно из новых условий, к которым мне пришлось привыкать. Все-таки на базе тишина не была частой гостьей, потому что здесь редко что-то делалось по одиночке, а еще потому, что третья часть всех жителей убежища была детьми. А, как известно, дети и тишина не уживаются вместе.

Я подсела к Иуде молча, таким образом его приветствуя. И он любезно ответил тем же. Я кинула взгляд на его руки, в которых Молчун вертел вырванный из тетради лист бумаги. Кажется, он всегда создавал видимость какой-то деятельности, выглядя при этом достаточно важным и занятым, чтобы его не беспокоили.

Через минуту в аудиторию въехал господин Захария, и все, наконец, замолчали. Но не успела тишина улечься, как ее прогнал голос старика.

Я не потрудилась записать тему лекции, даже запомнить ее. Молчун, кстати, тоже. Но ему, вероятно, это было и не нужно, потому что он являлся уже вполне состоявшимся законником, и знал все сказанное стариком наизусть. Может, эти занятия Иуда посещал просто от скуки?

Наставления Захарии стали просто белым шумом для меня, вырисовывающей каракули на полях тетради. Я все еще думала насчет женщины, чей ребенок оказался вампиром. Будут ли ее теперь считать предательницей? Если да, то, в конце концов, не такой гадкой, как я. А что насчет младенца? Признают ли его собственные родители? Какой будет его жизнь? И будет ли она вообще?

На стол передо мной рука Молчуна опустила аккуратно сложенную птичку-оригами. Улыбнувшись, я подцепила ее пальцами. Такие делала Марта моему брату Джерри, когда тот еще под стол пешком ходил.

Вырвав листок из тетради, я решила сообщить об этом Молчуну.

"Марта — это твоя мачеха?" — написал он в ответ.

"Да. Она была очень хорошей, кстати". — С удивлением отмечаю, что на слове "была" рука не тяжелеет. — "И любила Джерри, как собственного сына. У нее у самой не было детей".

Иуда читает, и я осмеливаюсь посмотреть на его лицо. Кажется, он хмурится... но я вовремя вспоминаю, что он всегда хмурится, так что это вовсе не проявление жалости. Так и есть, в его ответной записке нет даже намека на сочувствие.

"Что бы ты сделала, встретив убийцу твоей семьи?"

Я перечитываю строчку снова и снова, под конец кидая недоуменный взгляд на парня. Тот забирает лист из моих рук и дописывает "если бы он сейчас вошел в этот зал?".

Вопрос кажется мне странным и слишком личным. Однако Иуда явно ждет ответа, а я так растеряна, даже не знаю, что написать. Я на самом деле не знаю, чтобы я сделала, если бы в аудиторию вдруг, по невероятному стечению обстоятельств, вошел Аман.

Подняв голову, я уставилась на дверь, словно та могла открыться в любую минуту.

Мое воображение, подводившее меня каждый раз, когда дело касалось ненависти, теперь заработало, и на одно мгновение я почувствовала себя... в безопасности. Этот порыв души был ничем иным как простым воспоминанием, все дело в том, что я отчетливо помнила это чувство облегчения, которое накатывало, стоит мне увидеть главу.

Да, я знала, что если бы Аман вошел в эту аудиторию, перво-наперво я почувствовала бы облегчение. Так, словно он явился вновь решить все мои проблемы. Все-таки глава заботился о том, что ему принадлежит, и с тех пор, как я подписала контракт, господин Аман, казалось, присматривал и за мной. И это было не показной заботой, вроде той, которую навязывал мне Каин. Потому что Каин видел во мне новую женщину, которую можно охмурить, а Аман — свою собственность. Точно так же он заботился о своей земле, о доме или прислуге.