Любава

Лежа в постели, он настороженно прислушивался. Вот скрипнула лавка, вот раздался легкий топоток босых ножек по полу, вот плеснула вода в бадье… Он лежал и слушал, как девочка хозяйничает. В комнаты она не заходила, ограничивая свои передвижения кухней.

На третью ночь после разговора с Анной Илия понял, что перестал бояться. Страх ушел. Любава не делала ничего плохого, не пугала его — бродила себе по кухне да хозяйничала там, каждый раз делясь с ним конфетами и завтраком. Илия осмелел настолько, что, тихонько встав с постели, на цыпочках выбрался из комнаты посмотреть, что же там происходит.

Девочка стояла возле стола. Слабый свет из открытого окна создавал по контуру ее маленькой фигурки белый ореол, и казалось, что ребенок сам светится. Видимо, услышав шаги, девочка медленно повернулась. В руках она держала надкусанный блин, которыми батюшку исправно подкармливала баба Маня. Любава молча исподлобья смотрела на священника огромными лучистыми глазами.

— Любава?! — полувопросительно-полуутвердительно произнес Илия хриплым голосом.

— Я есть хочу… — тихонько прошелестела девочка в ответ. Мужчина развернулся и так же тихо ушел в комнату.

После той ночи Илия начал оставлять на столе еду и молоко. Он лежал и прислушивался. Когда Любава приходила и начинала тихонько греметь посудой, мужчина с улыбкой засыпал. Иногда он выходил к дверному проему на кухню и ловил робкую улыбку девочки.

Так прошли две недели. Протасова, как выяснилось, слов на ветер не бросала. Километрах в двух от Ивантеевки в два ряда выстроились удобные вагончики для рабочих, легкие разборные ангары для техники. Появились и разнообразные машины, и даже две «вышки» для высотных работ. Днем рабочие спиливали выросшие на бесхозных участках деревья, распиливали их на пеньки и тут же раскалывали, развозя готовые дрова жителям. На вопросы удивленных до крайности и обрадованных стариков отвечали, что это распоряжение Анны Константиновны.

А когда к деревне подъехал и остановился первый автобус, посмотреть на это чудо сбежались абсолютно все оставшиеся жители.

Зарядили дожди, сильно похолодало. Любава перестала приходить. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Илия не находил себе места — Любава не появлялась уже третью ночь. И подношения в виде конфет, оставляемые строителями, мокли и таяли под дождем.

Мужчина снова перестал спать — ждал появления девочки. Еда, оставленная для нее на столе, стояла нетронутой. По утрам, взглянув на стол и его убранство, остававшееся неизменным, священник тяжко вздыхал, испытывая непонятную тревогу и внезапно навалившуюся на него апатию. Весь день он чувствовал себя абсолютно разбитым и обессиленным.

У строителей тоже все валилось из рук — то и дело слышались самые различные предположения, чем же они снова прогневали Любавушку, что она не желает брать угощение? И в их глазах, с надеждой глядящих на священника, все сильнее разгорался страх.

Илия понимал, что они ждут от него утешения, слов ободрения или хотя бы какой-то реакции на происходящее, даже обвинений в ереси и крамоле, обещания наложить епитимью… Да хоть чего-то! Хоть какой-то реакции! Понимал, и… не мог. Не мог обвинять в ереси людей, когда сам, собственными глазами видел явление девочки. Ругать их за беспокойство в связи с ее исчезновением тоже не мог — сам не находил себе места. Найти для них слова поддержки и утешения он тоже не мог — его бы кто поддержал. Да и что было им говорить? Он не мог разобраться в себе, что уж тогда требовать от других? И потому он молча выслушивал людей, бормоча в ответ что-то невразумительное, не реагировал на шепотки, которые с каждым часом становились все громче и громче, и даже службы ему давались невероятно тяжело — уже несколько дней он не слышал людей, не чувствовал их, и оттого не мог отправлять службу с чистым сердцем, как ранее: истово, искренне…

На четвертый день после заутрени на лавочке возле часовни его поджидала баб Маня.

— Милок, чего случилось-то? На тебе уж какой день лица нет… — сходу начала она, поднимаясь с лавки ему навстречу, едва он показался в дверях часовни.

— Да нет, баб Мань, все хорошо, — растерянно ответил ей священник.

— Да уж куда лучше-то… — проворчала она, глядя на него исподлобья. — Нешто я не вижу? Совсем ты приходить перестал, не ешь ничего, даж вон вчерась корзинку, что Степановна тебе притащила, так на пороге и оставил, даж не взглянул на нее, — попеняла ему старушка.

— Какую корзинку? — нахмурился Илия растерянно. — Я и не видел…

— Конечно не увидал! Прямо перед дверью на пороге она ее поставила. Сготовила там тебе чегой-то… — проворчала баб Маня. — Об чем думаешь-то? Что тебя тревожит-то так?

— Все хорошо, баб Мань, честное слово! — приобнимая старушку и ведя ее обратно к лавке, проговорил Илия, думая, как ему сбежать от назойливой старушки. — Чего ты взбаламутилась?

— Хорошо ему… Илюша, ты уж меня совсем-то за глупую не держи, — нахмурилась она. — Я старая, но не дурная еще. Ты вон к Зоське даж бегать перестал. Вот когда ты у нее был в последний раз? То кажный божий день носился, а то бродит как тень вокруг церквы под дождем, словно ищет чего. И днем, и ввечеру бродит… Ночами-то тож туды ходишь, чтоль? Чего тебя туды будто магнитом-то тащит? И к Петровичу ездить перестал совсем… А ну как его уж выписали?