Все закончилось там, в квартире, в чужом сером городе, который остался ждать зимы. В доме-маяке, слишком большом и унылом, чтобы там легко дышалось.
И где-то там, за горизонтом воспоминаний, остались люди.
Полину отпустили. Ее встречали Иван, Лера и адвокат Гречкова.
Милославу отдадут под суд. И второй адвокат будет представлять ее интересы. Герман Васильевич чувствует за собой вину. Слишком много он стал чувствовать на пороге инфаркта.
Опеку оформил над мальчишкой.
И Лере велел остаться рядом. О Лере ведь надо заботиться… о ком-нибудь. Саломея понимает его, ведь зимой одиночество чувствуется особенно остро.
– Тебе плохо, Лисенок? – Отобрав цветы, Далматов положил букет на башню из книг. – И руки холодные.
Он поймал ладони и согрел дыханием.
Потом была комната. Толстый ковер и старый поднос с чеканкой. Бутылка вина. Бокалы. Гроздь винограда. Ягоды желтые, с тонкой кожицей и сладким медвяным ароматом.
Разговор ни о чем. Воспоминания.
Шутки.
С Далматовым легко говорить – он одной крови и не считает запределье легкой формой безумия. Но в какой-то момент слова заканчиваются. Впрочем, тишина не в тягость.
– Вот. – Он достает из кармана коробочку. Внутри на черном бархате лежат серьги. Синие камни сияют, и Саломея зачарована их блеском. – Их действительно отдали Полине. А она не смогла носить и скинула Лере. Лера же спрятала…
А теперь вернула из благодарности или страха.
– Что будешь делать? – Саломея коснулась холодной ящеркиной спины.
– Пока не знаю. Пей. А помнишь…
Вино становится горьким. И голова вдруг кружится. Не голова – карусель. Саломея пьяна? Ничуть. Воздуха в комнате мало… надо окно открыть. Так далеко… безумно далеко… И встать. Получается. Но шаг, и Саломея падает, падает… как Алиса в кроличью нору.
Она приходит в себя ночью. За окном темно, а во рту – сухо. И на виски давит, давит, того и гляди, раздавит напрочь.
Ее уложили на кровать и заботливо укрыли пледом.
– Сволочь ты, Далматов… – Саломея с трудом садится, шарит по стене, пытаясь нащупать выключатель.