В отдельном теплом домике девушки в белых халатах ремонтировали радиоаппаратуру и какие-то приборы.
Мужиков, кроме виденных в ремонтной зоне и часовых в парке, я больше так и не встретил. Везде работали одни пацаны, девушки и молодые женщины.
Дальнейший мой путь лежал на железнодорожную станцию и в КБО. За время моего отсутствия пристанционный поселок разросся. Выросли новые деревянные бараки артельных мастерских, складов, поликлиники, школы и два десятка жилых домов. Пусть пока дома многосемейные и в них народа как сельди в бочке, главное, что люди находятся под крышей, а не мерзнут на морозе. К лету еще столько же домов построят, тогда с жильем станет полегче. Не зря мы свои деньги в КБО вложили. Шмит молодец, правильно все понял и, главное, разумно сделал.
Вспомнилось, что, когда в августе Шмит подошел ко мне с идеей создания артели, я ее, честно говоря, сначала отверг, так как не знал о многоукладной системе экономики в стране и возможностях хозяйствования производственных артелей. Но затем еще раз, спокойно выслушав доводы Исаака Лаврентьевича и посоветовавшись с Акимовым, согласился. Наша затея с КБО казалась мне верхом экономической мысли в период отсутствии в стране НЭПа и «перестройки». Сказалось мое полное незнание реальной экономической обстановки в стране. Спасибо Шмиту, просветил. Оказывается, производственные и промысловые артели действовали во всех сферах хозяйствования – от выпуска спичек до выпуска снарядов и станков. Порой такие артели были куда эффективнее государственных предприятий. Советским правительством артелям оказывалась всемерная помощь и поддержка. Так, в самом начале 1941 года Совнарком и ЦК ВКП(б) своим специальным постановлением «дали по рукам» ретивым начальникам, вмешивающимся в деятельность артелей, подчеркнули обязательную выборность руководства промкооперацией на всех уровнях, на два года предприятия освобождались от большинства налогов и госконтроля над розничным ценообразованием – единственным и обязательным условием было то, что розничные цены не должны были превышать государственные на аналогичную продукцию больше чем на 10–13 %. А чтобы у чиновников соблазна «прижать» артельщиков не было, государство определило и цены, по которым для артелей предоставлялось сырье, оборудование, места на складах, транспорт, торговые объекты: коррупция была в принципе невозможна. Оформляя наш КБО, я лично убедился в правоте этих слов. Несмотря на войну, отсутствие каких-то специалистов, вся процедура регистрации и оформления, изготовления печати и штампов заняла один день, и это считалось долго. Да и в последующем, контролируя деятельность КБО, убеждался в правоте нашего директора.
Народа в КБО значительно прибавилось. В швейной мастерской меня встретил громкий стрекот нескольких десятков швейных машинок. Разновозрастный и разнополый народ был занятой и ужасно серьезный. На столах и в проходах лежала куча готового и не очень обмундирования, кипы ткани и иного материала. В деревообрабатывающей и протезной мастерской пахло клеем и свежеструганым деревом. Примерно тем же пахло и в сапожной мастерской. Большинство рабочих было из числа инвалидов, в том числе и моих бывших бойцов. Помогали им пацаны лет тринадцати-четырнадцати. Надолго отрывать народ от работы для беседы не стал. Так, слегка поздоровались, справились о здоровье и жизни. Жалоб никто не высказывал. Главное, что живы остались и при деле находятся. Трое инвалидов тут нашли свои вторые половинки и скоро ждали пополнение.
Директора КБО Шмита нашел только с третьей попытки, поймав его в коридоре за разносом какого-то паренька. Вот только поговорить нам с Исааком Лаврентьевичем не дали. За ним прибежал посыльный с вестью о поломке очередной швейной машинки, но он обещал обязательно зайти и отчитаться. Что и сделал, посетив меня после обеда с бутылкой трофейного французского коньяка и кругом домашней копченой колбасы. Посидели, поговорили, выпили.
Дела в нашей артели КБО шли неплохо. Исаак Лаврентьевич подумывал об очередном расширении. Заказов было много, и выполнить их уже становилось сложно. Кроме сапог, маскхалатов, штормовок, рюкзаков, накидок и спецснаряжения, наш наркомат выдал большой заказ на обычное армейское обмундирование – гимнастерки и брюки. Платили за готовый маскхалат 8 рублей, а за каждый комплект обычного обмундирования – 1,5 рубля, что было очень неплохо. Особенно с учетом количества заказов. Такие же цены были в Савостьяновской и Можаро-Мойданской артелях, выпускавших схожую продукцию для всех ведомств еще с 30-х. Обсудили мы и новые расцветки маскхалатов и накидок «березка» и «листопад», предложенных парнишкой, ранее учившимся в Суриковском училище. Пробный вариант костюмов таких расцветок был передан для испытаний в маскировочный отдел инженерного полигона, что находился в поселке Нахабино. Там дали неплохую оценку нашей продукции.
Немалый доход артели приносило изготовление протезов и инвалидных колясок, мебели, гвоздей, фонарей, лопат, ремонт радио– и авиааппаратуры, разбор окончательно поврежденной техники, сбор и сдача металлолома, в том числе и цветных металлов.
КБО радовал новыми идеями о доработке «ракушек» и иной бронетехники, совершенствовании вооружения и обмундирования.
Ознакомил меня Исаак Лаврентьевич и с актом проверки нашего КБО фининспекцией. Она выявила небольшие недостатки в работе и учете продукции, но главное было в том, что в действиях руководства комбината криминала не нашла. Да и откуда он мог быть, если все делалось легально и на законных основаниях? Потом разговор свернул на будущее. В наших планах было строительство небольшого кирпичного завода и лесопилки. Расстались мы, довольные друг другом, ближе к вечеру.
После ухода Шмита ко мне наконец-то смог прорваться со своими делами младший политрук Ермаков. Весь вечер мы провели с ним за уточнением и утрясанием штатов, перераспределением личного состава подразделений. Некомплект в ротах был слишком большой, даже с учетом находившихся на излечении в госпиталях выходило, что до штатной численности нам не хватало четыре сотни человек, а пополнения нам не обещали. Наоборот, имелось распоряжение наркомата о направлении на краткосрочные курсы комсостава трех десятков отличившихся бойцов «старой гвардии». Пришлось выходить на ОМСБОН и решать вопрос через Иванова и комбрига. В итоге нам разрешили использовать в качестве пополнения тех, кто проходил обучение в учебной роте, а также «ястребков». Распоряжение за подписью начальника войск обещали к утру сделать. И то хлеб! Вскоре к нам присоединились командиры и старшины рот. Хоть большого шума и не было, но народ чуть до рукоприкладства не дошел, отбирая себе бойцов из «учебки». Пришлось прекращать этот балаган и принимать командирское решение. В итоге все были довольны. Особенно я – тем, что в ближайшие дни батальон сможет восстановить учебный процесс и свою боеготовность.
Ермаков, уходя, оставил мне на подпись толстую папку бумаг. Лишь после ухода всех я увидел, что это за бумаги – извещения о гибели моих бойцов. Было их слишком много – больше трехсот. Всех тех, кто погиб за последние три месяца в Белоруссии. Среди них было и извещение на Горохова. Петрович погиб неделю назад под бомбами во время авианалета на штаб Минской группы войск и расположенные рядом продовольственные склады. Вместе с ним погибло и почти все наше хозяйственное отделение. Глупая и совсем ненужная смерть. Елене рожать через пару дней, а тут такие новости…
В первый раз напился с горя…
С утра с еще большей силой ударился в командирскую карусель, не давая никому спуску и гоняя народ и в хвост и в гриву.
Глава 26
Не успел я как следует заняться батальонными делами, как поступило указание из наркомата срочно прибыть к начальнику 2-го Управления НКВД комиссару госбезопасности 3-го ранга Федотову. Честно говоря, меня, как и всякого человека, которому есть что скрывать, охватила тихая паника.
Из прошлой жизни я знал, что 2-е Управление НКВД – это контрразведка, на которую возложены следующие задачи: учет и разработка германских разведорганов и осуществление контрразведывательных операций; выявление, разработка и ликвидация агентуры спецслужб противника в Москве; оперативная работа в лагерях военнопленных и интернированных; наблюдение и контроль за разработками местных органов НКВД; учет и оперативный розыск агентуры противника, предателей и пособников фашистских оккупантов; охрана дипломатического корпуса, обеспечение очистки освобожденных от оккупантов городов и районов от оставленной здесь агентуры противника и организация в них оперативной работы.
Вот только где я, а где контрразведка! Нет, в своей деятельности мне, конечно, постоянно приходилось пересекаться с «контриками». Как-никак по немецким тылам шарились и со всякой швалью общались, захватывали предателей и сотрудников спецслужб Германии, секретные документы и т. д. и все это передавали контрразведчикам. Да и проверкой бойцов в батальоне после выхода с оккупированной территории «контрики» занимались. Здесь, в Москве, осенью прошлого года вместе активно работали и по охране центра города, и по бандитам, и по диверсантам. Уровень общения был соответствующим ему званию и должности. А тут вызов, и куда – к самому начальнику контрразведки! Как мне не заволноваться и не запаниковать. Дела в батальоне вроде были в порядке. Сведений о том, что кем-то из бойцов заинтересовалась контрразведка, не поступало. Утраты секретных документов что мной, что бойцами и командирами не было. Так что зачем меня вызывать, да тем более так «высоко», непонятно. Если только я где наследил! Был за мной такой грешок, и не один! Одно письмо Сталину чего стоило! Да и потом не по-детски чудил – и когда в Бресте служил, и когда по немецким тылам шли, и тут, в Москве, если честно, натворил дел. Успокаивало только одно – если меня раскрыли, то могли бы и пониже кому поручить решить со мной вопрос, а не дергать на самый верх. Уклоняться от встречи не имело смысла, опасность надо встречать в лицо, так что «будет то, что будет»…
По дороге к начальству мы на несколько минут остановились у почтового ящика в Измайловском парке, куда я бросил новое письмо Сталину. Вроде бы все прошло успешно, слежки не заметил, а водитель глупых вопросов не задавал. Будем надеяться, что письмо спокойно дойдет к адресату.
В установленное время я, чисто выбритый, в повседневном обмундировании, был в указанном кабинете. Там меня ждал мужчина лет сорока. Очки в тонкой металлической оправе на слегка полноватом, интеллигентном лице, задумчивый взгляд делали его больше похожим на университетского профессора, нежели на высокопоставленного руководителя Лубянки. Вот только «иконостас» говорил о другом. На гимнастерке комиссара госбезопасности 3-го ранга поблескивали ордена Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета», медаль «XX лет РККА», знаки «Заслуженный работник НКВД» и «Почетный работник ВЧК – ГПУ».