Страж Монолита

– Ну если сам ее не обидишь, то и она тебя тоже, – пояснил дед, открывая калитку. – Все, что в Зоне – все ее дети, поэтому ни одного ее ребенка не обижай со злости, не простит она зла. Ни собаки, ни крысы, ни тварь другую. Одно дело силой обидеть, – продолжал рассказывать дед, – стрельнуть или еще как, другое словом или мыслью. Если плохо подумал, то считай и не жилец уже, если плохо подумал, да так, что душу свою желчью напоил, и желчь в нее, в Зонушку, выливаешь, то она точно обидится, проверит сначала тебя, а если ты не прав, то и накажет… по-своему.

– А те снорки, что там на свалке да на Янтаре? – спросил Бобр, напряженно следя за сидящими на крыше существами.

– А тех разок подстрелили или еще как напомнили, сколько зла на земле водится, вот они и взбунтовались. Не нравится им, когда плохо. Памятливые они, им хорошо в Зоне. Ну проходи, не бойся, – сказал дед, открывая дверь избушки. – Я ведь тебе потому рассказываю, что вижу, моя наука тебе на пользу пойдет.

Избушка оказалась изнутри так же проста, как и снаружи. Несколько скамей, стол, печь, в соседней комнате панцирная кровать, несколько старых картин на стене.

– Располагайтесь, – сказал Лесник. – Сейчас чайку попьем, отдохнем да и посмотрим, как дальше будем. Давай, Валер, кажи свой товар.

Ученый распаковал рюкзак, достал оттуда сверток, упакованный в пузырчатый пластик.

– О! Благодарю, – сказал дед, не разворачивая, взвесив сверток в руке. – Так, ну что, теперь рассказывай, чего от меня требуется?

– Да что вы, Глеб Борисович. От вас ничего специально не требуется. Походим за вами хвостиком, а этот прибор, – ученый достал нечто в квадратном аквамариновом пластиковом корпусе с глазком-объективом посередине, – будет все записывать. Он фиксирует влияние мозговой деятельности объекта на изменение первоначальных параметров окружающей среды и скорость консонансности изменений. Самописец.

– Валяй, – добродушно махнул рукой Лесник. – Записывай. Ну а ты сталкер, я так понимаю, провожатый будешь?

Егор кивнул.

– Ну тогда работенка и для тебя найдется. Нечего за мной попусту ходить. Кудряша видел? Так вот, их в лесу уже мало осталось, а скотина добрая. Переводит их тут какая-то тварь, надо будет ее подсидеть и кончить, – нахмурившись, сказал дед. – Я ее давно слежу, крепко она прячется, по земле не ходит почти, все больше по деревьям. Скотина, которая ее видит, как будто и не пугается, а так стоит, пока она ее на сцапает, – Лесник замолчал. Сталкер и ученый внимательно слушали. – Слышал я еще, как она кричит. Пробовала от нее Зона избавиться, не просто это. Всех кровососов в этом углу перевела, так и не убивает-то она сразу никого. Я, бывало, днями слышу, как в вершинах звери плачут, мучает она их. Снимал я их с деревьев, вроде и жива скотина, кровосос, например, и глаз открыть не может, дергается, кричит, да так жалобно – мороз по коже пробирает. Помучается он так криком несколько дней да и умрет, а как умирает, слышу я смех девичий вроде, легонько так смеется, – Лесник снова умолк, сосредоточенно уставившись в пространство перед собой. – Давеча зашел я в рощицу одну, артефакты проверить, не народились ли, а глянь, все деревья в кабанах, собаках, да плотях, и никого уже в живых-то нет, все так криком и умерли. Сосет она, значит, с них жизнь, когда они кричат, – старик тяжело вздохнул. – Не от Зоны эта тварь пришла, не место ей тут.

Сталкеры молчали. На примусе зашипел чайник. Лесник встал, достал и заварил чай. Еще несколько минут прошло в молчании. Валерий достал свой АИК, отвертки и начал разбирать.

– Так, а что же, кабанов да собак по-своему убивает, а этих, – кивнул головой в сторону Васьки, стоящего возле плетня, – рвет и ест? – уточнил Валерий.

– Да, кабанов и собак тут и не переведешь так просто. А вот кудряши – товар штучный, добрый и ласковый. Она, их тварь эта, извести криком не может, потому режет их, рвет, а потом наверх тащит, чтобы больнее, мол, было, – говорил Лесник, тем временем поставив на стол чайник, пахнущий смесью полыни и мяты. – Я их, значит, сверху снимаю, кудряши в себя приходят, не поддаются они ее чарам, или что там у нее, они вообще сами кому хочешь глаза замылят, в метре пройдешь и не заметишь. Да вы, ребята, чайку попробуйте, с местной травки делаю, усталость как рукой снимает и, нервишки у кого шалят, разглаживает, очень для вашего брата болезного полезная.

Бобр, вспомнив правила приличия, достал из рюкзака припасы. Саморазогревающиеся консервы, хлеб, колбасу, Валера тут же выставил бутылку армянского коньяку в оплетенной бутылке. Лесник, крякнув на такой ход, молча достал из вещьмешка большой шмат сала, поставил чайник обратно на примус и звякнул тремя граненными стаканами. Валера посмотрел на весь стол и отстегнул от пояса плоскую трехсотграммовую фляжку с разведенным до шестидесяти градусов спиртом. Егор, поняв правила вдруг спонтанно возникшей игры, окинув всех взглядом, хитро улыбнулся и достал из рюкзака две плитки шоколада и положил их рядом с коньяком. Лесник почесал бороду, протянув «да-а-а», встал и вышел из избы. Через минуту он вернулся с большим пучком лука, петрушки и укропа, уже сполоснутого колодезной водой. Стряхнул влагу на пол, постелил невесть откуда взявшуюся газетку и выложил ароматную зелень на нее, придавив сверху фляжкой ученого. Чмокнула в торжественной тишине откупоренная бутылка армянского коньяка, по избе поплыл ни с чем не сравнимый запах дубовой выдержки, напиток, булькая, разлился по стаканам.

– Ну… мужики, со свиданьицем! – сказал дед, раздался стук граненых стаканов.

Славно пообедав, обсудив последние новости Рыжего Леса и Янтаря, а также последствия последнего Выброса, сталкеров разморило.

– Глеб Борисович, а где у вас тут… по малому делу? – спросил ученый.

Бобр прислушался, его тоже, вот уже пару минут, как интересовал этот вопрос, но смущали два снорка, наверное, сидящие на крыше. Лесник сидел абсолютно трезвый, разве что чуток порозовевший.

– Ну пойдем провожу, а то, я смотрю, из дому выйти боитесь. Бобр, возьми чего-нибудь со стола, угостим ребят.