Свирель

В третьем часу гости разошлись, и всё как было, так и осталось на ночь: чашки, битая посуда, корки, остатки еды... Анюта хотела было убрать, но не знала, где что поставить. Дяденька Кирила Нилыч храпел тут же на лавке. Тетенька и свекровь спали уже на печке. Где-то сбоку пел петух. Оставшись наедине с женой Григорий взял ее за плечи, хотел что-то сказать, но не мог — с ним сделалось нехорошо. Разыскав на загнетке тряпку, Анюта вытерла и, выкинув тряпку за дверь, возвратилась обратно в горницу.

Муж снова взял ее за плечи.

— Не замай! — проворчала она. — Уйди, окаянный!

На этот раз он крепче ухватился за нее и стал обдавать ее своим пьяным дыханием. Она отмахнулась и больно ударила его локтем по щеке, около уха.

— Супруга... — лепетал он, не замечая боли, — законная... да убоится мужа своего...

И он сжал ее как в клещах. Она рвалась от него, боролась с ним. Хотела кричать, звать на помощь и в то же время боялась, как бы дяденька и тетенька не проснулись на ее крик и не увидали ее позора. И, израсходовав в борьбе все свои силы, устав сопротивляться, отуманенная спертым воздухом и запахом алкоголя, которым дышал ее муж прямо в лицо, она должна была уступить.

А затем она вышла из избы, в изнеможении опустилась на ступеньку крыльца и оперлась виском о его столбик. Начиналось утро. Высоко в небе пели жаворонки, с писком летали стрижи, и свежий, вкусный ветерок обдавал холодком ее пылавшие щеки. Внизу у речки стоял туман, в глубине которого дергал коростель, и было так мирно, так свято во всей природе, что не хотелось верить, что за стеной, всего в каких-нибудь двух аршинах от нее, могло быть так худо... Замычали коровы, потянуло из соседних изб запахом горелой соломы: это затопили уже печи. Анюта хотела бежать, куда-нибудь далеко, где бы никто не знал того, что с нею произошло, но она не могла подняться с места, и ноги отказывались ей служить. И ей было больно, хотелось плакать о себе, о своей судьбе. В то же время ей было обидно и досадно на этих баб, которые пропивали вместе с мужиками ее свободу, и вместо того, чтобы заступиться за нее, сберечь ее от того, что они уже испытали сами на себе, они толкнули ее во власть к совершенно незнакомому, чужому ей человеку. Ах как ей захотелось вдруг вскочить, закричать на всю деревню, затопать ногами и перебить стекла в этих маленьких, убогих окнах, в которые так мало еще проникает извне божьего света!

Весь день прошел для нее дико и необычно, но она уже не возражала и беспрекословно исполняла все приказания свекрови. Ее ноги двигались как-то сами собой, руки делали все сами, без всякого участия ее души, точно она была в летаргии или под гипнозом. И только иногда в ее мозгу мелькала вдруг искра сознания, и тогда на глазах у нее появлялись слезы, но она не давала им воли и еще более уходила в себя.

Дня через четыре снова пришли мужики и ребята. Пили водку и целовались с Григорием. У крыльца стояла телега. Выпив посошок, Григорий шаркнул перед матерью ножкой и поцеловал ей руку.

— Прощайте, мамаша! — сказал он. — Счастливо оставаться.

А затем, отведя ее в сторону, он наклонился к ней и сказал: — Вы же, мамаша, наблюдайте за моей Анюточкой!.. Мало ли что?.. Бабеночка молодая...

После этого он подошел к жене.

— Прощайте, Анюточка... — сказал он и вытер губы. — До свидания-с. Надо к делу... Поди хозяин уже надувшись... Слушайте мамашу. Не забывайте, что я вас осчастливил.

И, всмотревшись в ее лицо, он заметил у нее под глазом волосок и смахнул его отращенным ногтем на мизинце. Неприятное чувство пробежало вдоль спины у Анюты.

Выпили еще по стаканчику и всей гурьбой высыпали на улицу.

Григорий уселся на телегу, накинул пальто и огляделся по сторонам.

— Какое сожаление!.. — сказал он. — Места столь знакомые!.. Прощайте, ласковые взоры!

Но, заметив мать и жену, он сразу сделал серьезное лицо и сказал:

— Вы же, мамаша, за нею наблюдайте!

Кнут хлестнул по костям лошадки, и телега покатилась.