Карин практически вывалилась в приемную.
Там ее ждали двое.
– Пожалуйста, сядьте и выпейте стакан воды, миссис Маккафферти.
– Нет, мне пора идти, извините…
– Вы действительно должны. Вам нужно собраться. Пожалуйста.
Дрожа, она присела и отпила из бумажного стаканчика воды; женщина была права, ей это было нужно, ее мучили жажда и головокружение. Сигнал вызвал следующего пациента.
– Мне заплатить вам сейчас?
– Да, пожалуйста. Не торопитесь, подождите, пока окончательно не успокоитесь.
– Со мной все в порядке. Спасибо, – Карин поднялась. В обморок она не упала. Комната осталась на месте. Она подошла к столу, и улыбающаяся женщина передала ей маленькую карточку.
Она вышла на свежий воздух, разъяренно подсчитывая. Она была в приемной, наверное, минут десять, не больше. Но, предположим, один пациент в полчаса, с учетом ожидания, с девяти до пяти – шестнадцать пациентов в день, минус час на обед, четырнадцать пациентов, четырнадцать на сто – тысяча четыреста фунтов.
Вернувшись в органическое кафе, она села за стол у окна, под солнце, и за чаем и морковным тортом, который был сытным и очень вкусным, исписала несколько страниц в своем отрывном блокноте, пока воспоминания были еще свежи – запахи, образы, звуки, что он говорил, что она чувствовала.
Вернувшись в машину, она позвонила Кэт.
– Доктор Дирбон сейчас на экстренном вызове. Мне передать сообщение?
Карин назвала свое имя и попросила Кэт перезвонить ей домой вечером.
Она медленно поехала обратно в Лаффертон, еще больше радуясь яркому солнцу, чувствуя свободу и облегчение и стараясь выкинуть свои утренние впечатления из головы. Она планировала провести сегодняшний день за расчисткой грядок для картошки. Она зашла в дом, взяла почту, лежавшую за дверью, и пошла на кухню, чтобы поставить чайник, прежде чем переодеться в старые джинсы, куртку и ботинки. Солнечные лучи преломлялись в огромной вазе с нарциссами и особенно ярко сверкали. Карин взяла чашку чая с собой на диван, чтобы просмотреть письма. Через пять минут она уже спала. Она спала спокойно и без сновидений, а когда проснулась два часа спустя, то полежала еще чуть-чуть, чувствуя себя невероятно отдохнувшей и умиротворенной. Солнце двигалось по комнате, чертя на белой стене продолговатые прямоугольники яркого света. Карин смотрела на них. Казалось, что они излучали энергию и были невыразимо, неизъяснимо прекрасны.
Она вспомнила это утро – Старли, странный кабинет, человека с хромой ногой и согнутой спиной, его странный акцент, его короткие фразы. Она была нервной и подозрительной и ушла оттуда с облегчением. Но сейчас, просто лежа и глядя на белую стену, она чувствовала себя полной сил и здоровья, как будто бы что-то в ней действительно изменилось, и дух ее был обновлен. Она не знала, что теперь скажет Кэт Дирбон.
Двадцать девять
Он хотел знать, что происходит. По радио и в местной прессе появились сообщения, и их повторяли, хотя и в сокращенном виде, уже и в национальных СМИ. Все вокруг бурлило от разговоров. Беспокойства. Домыслов.
Сейчас садиться в фургон было бы слишком рискованно.
Предыдущий вечер он провел с Дебби Паркер. Он написал патологоанатомический отчет и подшил его в папку, а потом ее надо было снова собрать, разместить органы, зашить раны. Ему нравилось думать, что его работа всегда была безупречна и что он проявлял уважение, всегда проявлял уважение. Они научили его этому. В моргах постоянно грубо шутили, особенно когда приезжала полиция; это было их способом справиться с тем, что они видели, и не позволить ужасу завладеть собой, но он никогда не поощрял это и уж тем более в этом не участвовал, и теперь, когда он был один, он работал в тишине или иногда под музыку. Для Дебби он поставил Вивальди.