Так мне бывает грустно... в избе. Хотел написать «в моей избе», но вовремя остановил руку. Что же в ней моего? Это — изба Галины Денисовны Кукушкиной.
Нюрговичские старики зовут ее Галей. Ее изба против избы Пулькиных; к бабушке Лизавете мы ходили с Василием Андреевичем есть лукову траву со сметаной (жили в другой пулькинской избе). Здесь же на лавочке под рябиной совершилась купля-продажа. То есть никакой купли, никакой продажи не было: соответствующие органы не оформляли сделки. Изба продавалась горожанину только в том случае, если он сдаст городскую площадь, выпишется там, пропишется здесь. Само собою понятно, что на это никто не шел. Однако шли... обходными путями. Почему это так? Тут одна из странностей в жизни современного сельского жителя-домовладельца, в правовом отношении, возможно, берущая начала в тех временах, когда колхознику не выдавался на руки паспорт. Продолжает действовать принцип: ни нам, ни вам. Принцип без смысла, его и обходят. Оставляемые крестьянами дома все равно покупаются горожанами — кто как сумеет. Или же дома бросают на произвол судьбы, что вовсе несправедливо, убыточно для всех. Почему?..
На лавочке у избы Пулькиных я отдал Галине Денисовне назначенную сумму за дом, получил расписку в получении оной. И стал я... Нет, не хозяином... Я стал арендатором, что ли... Пожизненным дачником в избе Галины Денисовны Кукушкиной.
Хозяйка уехала в Шугозеро к больной старой матери, за которой нужен уход. На Горе Галина Денисовна жила одна: ее взрослые сыновья ушли из деревни. Взять к себе мать она не могла: в Нюрговичах не заработать на жизнь, нет работы. Галине Денисовне очень нужны были деньги, хотя бы какие. Все ее состояние — родительская изба.
Василий Андреевич Пулькин рассказал мне историю Гали Кукушкиной. Отец у нее был справный мужик, добрый хозяин. В семье, как в других вепсских семьях, много детей. Денис Кукушкин работал в колхозе, по веснам на лесосплаве. Он строил дом, нуждался в лесе, однажды приплавил к своему берегу — из кошеля — пару бревен. Был замечен, наказан: получил, по закону того времени, немаленький срок.
Лес тонул, обсыхал на косах, на излучинах, в заторах, его потаскивали жители прибрежных сел. Одним это дело сходило с рук, другие расплачивались.
Дениса Кукушкина посадили. Вскоре началась война. Было известие, что Кукушкин отправлен на фронт — и ни письма, ни похоронки. Сгинул мужик.
Жили без хозяина в доме. Галины братья и сестры, чуть став на ноги, уходили искать себе доли в другие края. Галя осталась в Нюрговичах: статная, красивая, работящая девушка успевала и в колхозе, и в лесу, и на сплаве, и по дому. Ей сыскался жених, тоже природный крестьянин, родился сын, тут бы им и пожить... Но немилостивая к Гале судьба распорядилась иначе: муж заболел и помер нестарым...
Галина Кукушкина выдала мне расписку в том, что... Ну да, в том самом. После я заезжал к ней в Шугозеро насчет страховки, платы за электричество, которые остаются за нею... Она работает в больнице на кухне. В ее внешности запечатлелись судьба, характер, былая женская красота: высокая, статная, с крупными чертами лица, с суровостью в чертах и мягкостью, грустью во взгляде широко поставленных серых глаз, с высоким лбом, красиво очерченными полными губами, с по-мужски широкими плечами, тяжело свисающими, тяжелыми, огрубевшими руками.
И так мне грустно бывает в избе Галины Денисовны Кукушкиной... Изба присела на один угол (надо менять сгнившие нижние венцы), отваливается вбок со стоном дверь на одной петле; картинки из «Огонька» на стенах, письма сыновей на божнице, в сенях беспалые грабли, сломанные косы, рогатые навивальники, ухваты, чугуны, бочки, удочки — следы неизбывной нужды вдовьей жизни, горький запах дома без хозяина, угасшего очага...
Приходит такое чувство, будто стал наследником чьей-то судьбы — и нет в душе силы наследовать. Грустно!
Живешь, живешь, вживаешься, применяешься, втягиваешься, обвыкаешь — и все лучше тебе: утром продерешь глазыньки (сплю на сене, накошенном Иваном Текляшевым, на нарах, построенных в моей избе Михаилом Цветковым, в собственном моем спальном мешке, как и я, немалого возраста), притащишь в избу два бревна (выломаешь из стены хлева), поместишь их в чело печи, нарубишь мелочи на растопку, принесешь ведро воды с озера, похлопаешь мух — для разгона крови, попьешь молока и еще после — чаю, перевернешь на печи с вечера сушащиеся грибы — и в леса.
Кажется, так бы и жил век свой. Принесешь беремя грибов, бултыхнешься в озеро, зажигаешь костер у крыльца, выкуриваешь одну сигарету «Стрела» (с куревом совсем плохо стало, в Корбеничи бежать никому неохота)...
И в это время дед Михаил Цветков, как всегда, деловитый, обеспокоенный, настроенный на выполнение какой-то своей задачи, является, сообщает, что хозяйка его призывает на новое место жительства (звонила по телефону), в Пашозеро: там он нужен — картошку копать, обои клеить. Слова жены, Анны Ивановны, — закон для нюрговичского зимогора. Может статься, побег его из-под хозяйкиной руки на Гору — увы! — последний...
Михаил Яковлевич сообщает, что едет: сейчас в лодку — и к вечернему шугозерскому автобусу. Значит, что же? Лодку он спрячет на том берегу, я останусь на этом безлодочном... Какая-то тревога вдруг пронзает мое сердце. И жалко покинуть, оставить, расстаться с огромностью, свежестью, кротостью этого мира. Какой-то вопрос запечатлен на лике Большого озера, на прохладном синем небе, на окоеме лесов. О чем-то спрашивает меня этот незаселенный покинутый мир. Я не могу дать ответа. Мне надо уйти, как ушли отсюда многие, многие люди...
В меня вселяется торопливость, чуть не паника. Вон катится вниз по зеленому крутосклону, как леший-лесовичок, Михаил Яковлевич, с горы к озеру, к лодке. И я бегу к Текляшевым, несу им крынку из-под молока, разрушаю столешницу у крыльца. Запираю избу на замок. Это знак-символ, в избу можно войти через хлев, там дверца на защелке.
Садимся в лодку с дедом Михой. У каждого по веслу. Ветер нагуливает волну на озере, шипит пена на гребешках. Искрит сигарета у деда во рту. Гребем, как оглашенные, как на финише гонки, иначе потонем: в лодке две дыры.
На берегу глядим на часы, до автобуса два с половиной часа, впереди шесть вепсских километров тропы, два болота.
— Я тихонько пойду дак... — извиняется дед Миха. — В твои годы за час добегал.
И я не собираюсь ставить рекордов. Небось доползем.