На шаре над воротцами сидела галка с круглым глазом в жемчужном ободке. Галка сидела с таким видом, как будто ей именно здесь надлежит сидеть, навсегда посажена, как и шар.
Средневековая Климентовская церковь в Новой Ладоге, худо, то есть никак не сохраненная, чуть подновленная, достойна отдельного долгого обзирания-обдумывания... Я вошел в открытые ворота на церковное подворье, примыкающее к кладбищу. Две женщины молились на церковь, вкрадчиво мне объяснили: «В ворота входить нельзя, в них вносят покойников в церковь на отпевание. Входить надо в калитку». Я поблагодарил богомолок за наущение, вышел в раскрытые ворота, вошел в калитку. Кладбище в Новой Ладоге на высоченном берегу Волхова вплоть до канала, а с другой стороны город, расширяться некуда. На кладбище множество подолгу живших русских людей.
Живу в гостинице районной, каналом старым окаймленной. Невдалеке кричит петух. День до рассвета не потух. Цветут раскидистые липы. На небе чаячие всхлипы. Темна канальная вода. Неизрекаема беда. Может быть другая концовка: «А где насущная еда?» По словарю Брокгауза в 1896 году в Новой Ладоге было 12 питейных, 86 торговых заведений, при населении 5087 человек. Ежегодная Успенская ярмарка — на Успенье — собирала чуть не всю торговую Россию. Нынче в Новой Ладоге единственная точка, где можно заморить червя, заложить за воротник, в помещении бывшего ресторана «Волхов», теперь безо всякой вывески: и так все знают.
Гостиница «Радуга», в коей я проживаю, куплена неким господином из «новых русских»; в гостинице удобства общие, стены такие, что слышен мышиный писк в соседнем номере; шаги дежурной на первом этаже, как шаги командора. По счастью, мышей нет, я единственный постоялец в отеле. В последний раз, года четыре назад, платил за номер 1 р. 30 к., нынче тысячу. Посчитайте, во сколько раз... ну, и так далее, это скучно. И... снова замерло все до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь... Только не бродит одинокая гармонь в нашей притихшей провинции.
В последний раз я был в Новой Ладоге как государственная фигура: баллотировался в депутаты Верховного Совета СССР А?! Не фунт изюму?! Как кандидат я выступал перед избирателями в библиотеке, в обстановке наиболее мне благоприятной, в окружении знакомых книг, надписывал экологический альбом с моим текстом «Ладога. Пока не поздно». На встречу пришли книгочеи, и разговор получился больше литературный. Теперь мало кто помнит о тех давних выборах в некогда бывшем государстве. В нашем округе победа досталась темной личности. Вскоре после выборов все убедились, увидели на экранах телевизоров: темная личность. А среди кандидатов (нас было двенадцать душ) предлагали себя приличные, обладающие разумом, опытом, волей, люди. На последующих выборах-референдумах наверх опять же выходили темные лошадки; куда они нас завезли, мы знаем. Очевидно, так будет и впредь: такова особенность русского человека, приходящего к избирательной урне (и наговаривающего ящика телевизора).
За меня тогда отдали голоса четыре процента избирателей в нашем округе. После мне докладывал Иван Текляшев: «Мы-то с Марьей за тебя голосовали, я и другим говорил: «Этот хоть отливается в наших местах, везде ходит, знает, что и как».
В тот мой приезд в Новую Ладогу, в ранге кандидата в нардепы, заместитель председателя рыболовецкого колхоза имени Калинина Суханов выписал всей нашей команде по толике рыбы по госцене. То есть, он выписал на имя рыбаков, которым причитается от улова, а мы получили по судаку. С ладожской рыбой всегда была какая-то иррациональность: колхоз ежегодно сдавал государству 5000 тонн рыбы, а мы ее и в глаза не видели. Теперь и подавно концы в воду, да и цены на рыбу стали тысячные.
Иду в Новой Ладоге по проспекту Карла Маркса... Раньше ходил и хоть бы что, а сегодня идти по карлу-марлу все же как-то погано. Свернул за угол: ул. Урицкого — тьфу, пропасть! далее Володарского, Советская. А это что такое? Табличка на набережной старого канала: «Пролетарский к-л». Канал-то петровский, сам Петр Великий первую землицу из ложа канала вынул, на тачке вывез — документально зафиксировано, дело было 22 мая 1709 года. А руководил прорытием канала, сооружением шлюзов не кто иной, как Ибрагим Петрович Ганнибал, прадед Пушкина. И это надо же было додуматься обозвать Петровский канал — пролетарским.
В средние века на месте Новой Ладоги, при впадении Волхова в Ладожское озеро, был Никольско-Медведовский монастырь. Петр Первый в 1704 году повелел заложить Новую Ладогу как центр округи: побывал в устье Волхова, постоял на берегу пустынных волн и далее все, как у Пушкина, только город поменее Санкт-Петербурга и совсем без немцев, без двунадесяти языков, ну до того русский (в низовьях Волхова сохранились следы обитания славян VII — IX веков), даже без вепсов.
В середине XVIII века Суздальским полком, расквартированным в Новой Ладоге, командовал Александр Васильевич Суворов; построенная им полковая церковь сгорела в 1988 году, в ней помещалось лако-красочное производство.
Ну как тут не схватиться за волосы, которых уже и нет, как не завопить благим матом: кто мы такие? откуда мы? куда зашли? куда нас завели урицкие с Володарскими, а нынче эти — как их?
Некогда богатый рынок в Новой Ладоге — ну да, колхозный, какой же еще? — нынче не существует; несколько тетенек торгуют пионами, укропом, сигаретами «Луч». «Что с нами будет?» —этот вопрос в выражениях лиц местных провинциалов, равно и приезжих. На лицах можно прочесть и ответ: лица выражают привычную ко всему покорность с чуть заметной гримасой недоумения: за что?
И вот я иду из столовой рыбоколхоза по мосту через новый канал, мимо кладбища и церкви, в гору... Меня догоняет местный мужик с как будто выкопченной — до черноты загорелой шеей, таким же клином груди в расстегнутом вороте рубахи. Очевидно, рыбак: ладожский солнечный ветер выдубил-прокоптил его кожу. У мужика длинные, взлохмаченные, как береза на ветру, волосы, добрейшее, как у большого пса, лицо, с постоянной разумной ясностью в светло-серых глазах. Мужик слегка навеселе, то есть опохмелившийся, поскольку первая половина дня, загуливать всерьез рановато. Он меня догоняет, дает мне руку, представляется: «Слава». И далее следует монолог —явление уникально-русское, в провинции сохранившее чистоту жанра, откровенность душеизлияния, Славе нужно было выговориться, своим он уже все сказал, все его слышали, а я по виду приезжий.
После краткого представления друг другу Слава мне доложил, что ходит на лов мотористом, что ему пятьдесят семь лет, уже на пенсии, но его попросили, и он пошел в колхоз; всю жизнь рыбачил на Балтике... Слава поднял кулак, показал мне: «Вот, сорок два года и все вручную». Я также узнал от моего новоладожского знакомца, что рыбу сдают в колхоз только самую ничтожную, окушков с плотицами, а так всю пускают налево, слева очередь за рыбой... И многое другое.
Сразу оговорюсь: «Слава» у меня лицо собирательное, написанное в итоге встреч с несколькими новоладожскими рыбаками, однако реплики, положения и прочее подлинные.
— Раньше бабушка вынесет окушка продать, — делился со мною Слава тем, что у него наболело, — к ней сразу милиция: разбазариваешь народное достояние... А теперь разрешили. В бригадах рыбаки так рассуждают: колхоз нам горючку не дает, краску не дает лодки красить, и мы ему рыбу не дадим. А заработок: вот возьмите на рыбоприемном судне, капитан получает тринадцать тысяч, матрос — пять тысяч рублей. На такие деньги можно прожить, да еще с семьей?
Мне пятьдесят семь лет, — напомнил Слава, — мне скоро помирать. Я в партию не вступал, а когда на мэрээске плавал, был секретарем комсомольской организации. А в партию не вступал. У меня отец сорок четыре года в партии, три войны прошел, он мне говорил: «Партии не верь, она обманет». Я необразованный, а вот вы скажите, как же так, там наверху все из партийных верхов и все перекрасились? И этот осинноголовый...
Новое для меня слово «осинноголовый» то есть голова — осиновая чурка...
— Вы скажите, как же так, — обращался ко мне с вопросом, но не дожидался ответа Слава, — посмотришь их по телевизору, все образованные, у всех ученые степени, а один одно говорит, другой ему поперек. Как же так? Я необразованный. Я с вахты приду, мне сын говорит, он у меня в парашютно-десантных войсках в Таджикистане служил: «Папа, опять ты выпивал. Ты скажи, куда мы идем? что с нами будет?» Я говорю: «Меня угостили после работы». Ответить мне ему нечего. Мне пятьдесят семь лет, я скоро умру.
Мне тоже нечего было ответить Славе, я перевел разговор на другое, местное: