— Излагаю тебе мою биографию с того места, на котором — помнишь? — остановились. Должность заместителя председателя колхоза, которую я занимал, упразднили, выходить на работу не надо. Директор рыбокомбината позвонил: «Есть для тебя место, выходи». Я вышел... Помнишь, я тебе показывал, пруды у нас вырыты под карпа? Я звоню в Киев Анатолию Сидоровичу Стеценко, по старой памяти, номер его сохранился, у него в свое время молодь брал, там это дело отлажено. Говорю: «Помнишь, Анатолий Сидорович, это Суханов?» — «Ты еще на месте?» — он меня спрашивает. Я говорю: «На месте. Продай мне молоди карпа». Он говорит: «Пораньше бы позвонил». Я ему: «Такое дело, Анатолий Сидорович, по старой дружбе, позарез надо». — «Ну ладно, — он говорит, — присылай рыбовода». Послали молодого человека в Киев на улицу Подлиповую, дом 13. Стеценко отгрузил карпа — и вагоны нашлись под рыбу; молодой карп в наши пруды запущен; съездим, я тебе покажу.
Так все было, как в рассказе Алексея Николаевича о карпе, или не совсем так, не знаю. Его рассказ более походил на мечтание о невозвратном времени, когда можно было съездить на Украину и обрыбиться.
— В это время, — продолжал хозяин, — председатель колхоза Панфилов подал заявление об уходе... Ну, хорошо. В колхозе общее собрание в доме культуры — выборы нового председателя. И я подал бумажку, чем черт не шутит. Сначала было семь претендентов, потом пятеро отпали, двое осталось: я и один из наших судоводителей — хороший мужик, но хозяйства не знает. Я получил на пять голосов больше. Меня выбрал народ. Уловил? Ну, ладно. Проработал почти два года, мне говорят: отчитайся на общем собрании — и опять выборы председателя. Я отчитался, меня опять народ выбрал.
— Вы выбираете, а колхоз растащат, — заметила хозяйка, подавая второе.
Попили чаю, я пошел на автобус, ясности у меня не было, что станется дальше — с колхозом, Сухановым, ладожской рыбой, со мной и с тобой, неведомый мой читатель. Да и есть ли ты?
В том, что старого Суханова переизбрали председателем в наши окаянные дни, сказалось прежде всего мечтание выбиравших об утраченном времечке, о хозяине делу и жизнеустройству. Сколько тому примеров в разных сферах и, как говорится, регионах! Люди истосковались по хозяину — не рушащему до него сделанного, не запускающему руку в общий котел, а созидающему. Любимая присказка у Суханова: «Хозяйство вести — не портками трясти».
В течение нескольких лет, то есть все то время, что я проводил мои летние каникулы в вепсском лесу, группа ученых института космоаэрологических съемок, а также специалисты Госкомприроды, Ленинградского НИИ лесного хозяйства работали над проектом национального парка «Вепсский лес», проводили аэрофотосъемку, обследовали Вепсскую возвышенность, размышляли о том, как сохранить природу в местах обитания вепсов в Тихвинском, Лодейнопольском, Подпорожском районах Ленинградской области.
Один из авторов проекта Татьяна Александровна Попова показала мне кальки будущего парка: в пространном ареале выделены заповедные места, закрытые для какой-либо деятельности и посещений, — уникальные вепсские ельники, болота, тайга, озера в долине Ояти; на всей остальной территории привычная деятельность не возбраняется, кроме рубки леса. Деятельность регламентируется статусом национального парка, ну, и разумеется, туризм, туризм, туризм. Общая площадь парка 2600 кв./км, в него войдут обе мои деревни: Нюрговичи и Чога; на кальке хорошо видно, что от Чоги до Нюрговичей по прямой не так далеко, и все ельниками, болотами, два озера переплыть: Долгозеро, Капшозеро — наше Большое, там дачник Лев перевезет... И так захотелось пожить в национальном парке... Но будет ли парк? Когда приступали к проекту, все представлялось осуществимым: национальный парк— образование некоммерческое, культурно-экологическое, гуманитарное — по плечу сильному государству, коего нет.
И вепсы глухо сопротивляются: пущен слух, что при парке не пустят в лес по грибы-ягоды, не дадут ловить рыбу... А без парка? Выйдешь за Сарозеро («сар» по-вепсски еловый лес) и тошно станет: пусто, куда ни глянь, все вырублено, испакощено, на месте вепсской тайги завалы лесного хлама. Узенькая кулиса осталась — дорубиться от лесопункта Курба до Большого Озера; еще несколько лет так порубят, и не о чем станет печься: на вырубках национального парка не заложишь.
Из чего исходили, приступая к проекту национального парка «Вепсский лес»? А вот посмотрите на карту северо-запада, вот Ленинград, здесь зона экологического неблагополучия; к востоку — в Приладожье, в междуречье Волхова и Сяси, до Тихвина и дальше леса сведены. В более-менее нетронутом виде природа сохранилась на Вепсской возвышенности, в верховьях Паши, Капши, Ояти, в Тихвинском, Лодейнопольском, Подпорожском, районах Ленинградской области, Вытегорском, Вологодской... Далее — зона воздействия череповецкого металлургического комбината, от природы остались рожки да ножки, нечем дышать. Здесь единственный зеленый оазис на промышленном северо-западе, наши легкие... Если мы их спасем...
Татьяна Александровна Попова, милая, интеллигентная, ученая печальная ленинградская женщина сказала мне на прощанье: «Если бы мы с вами встретились в 91-м году, тогда все было легче, идея национального парка находила понимание, и средства находились, нас поддерживал Яблоков, а теперь…».
Я вышел на стрелку Васильевского острова... Рекламные щиты приглашали покурить «Мальборо», «Кэмел», настойчиво предлагали «Тест Вест», то есть попробуй курнуть «Веста». Мимо на дикой скорости с ревом проносились «мерседесы», «вольво», «БМВ», еще какие-то капсулы и коконы. Хотелось сказать кому-нибудь: «Перекурили, господа, и будет. Давайте о чем-нибудь задумаемся, ну, хотя бы: чем будем дышать?» Но сказать было некому.
На сходе к Неве, под парапетом удильщики забрасывали донки, ждали поклевки. Летел тополиный пух. Как прошлогодний снег.
Почему не прилетели ласточки?
Время таволги. Весною в Африке. Кто во что горазд. Родимый корнеплод. Любовь не картошка. Человек из ресторана. Один медведь, другой медведь. Калина вызрела.
22 июля. Чога. Селений на Руси так много, и в каждом собственный узор. Деревня есть, зовется Чога; сижу в избе, несу дозор; неомраченною душою внимаю рокоту реки, припоминаю смутно, что я, так поступил иль вопреки? Зачем свернул с большой дороги под шелест неплакучих ив? Сужу себя, ничуть не строгий, переживаю детектив: я убегал, меня ловили — повестки, женщины, года... Как пишут в прозе, волки выли, и все текла моя вода. Моя река — названье Чога; откуда корень — темнота. Укромна речка-недотрога, и нет через нее моста. Ее, как струны, звучны струи, над ней горланит воронье. Спокоен, не мечу икру я: хоть быстротечно, а мое.
Из поездки досюда одно впечатление; рядом со мною в автобусе ехал довольно молодой человек русского вида, с металлическими зубами, в дурацкой каскетке с сеткой сзади, будто накомарник наоборот, с высокой тульей, надписью не по-русски — бейсболке. Таковых головных уборов довольно-таки много на головах наших непуганых идиотов, хучь демократов, хучь патриотов: у нас любят вырядиться во что-нибудь совсем уж непотребное-забугорное. Наши девушки носят юбочки чуть ниже промежности... Но это уж из другой оперы, вернусь к дорожному впечатлению. Мой сосед в бейсболке сказал: «Знаете, я читал книгу об этих местах, там так все написано, просто не знаю... Я дал маме прочесть, маме некогда, она на огороде... А я прочел. Ну, знаете, там все ну просто не знаю... Автор, кажется, Глеб Горышин, как-то так». Я скромно признался: «Я Глеб Горышин...». Сосед впал в транс, в Тихвине сходил выпил водки, далее заговорил в тоне неумеренной лести, трагически восклицал: «Такой человек и едете в автобусе?! Вам надо ехать в «мерседесе»! А если в автобусе, то с транспарантом, чтобы все знали, кто едет!» Отвлекаясь от главного пункта, сосед высказывал примерно то же, что высказывают другие русские люди... в бейсболках (не игравшие даже в лапту): вот ужо маленько потерпим — и покажем этим сволочам... Ну да, то самое и покажем. Я вяло возражал, что не покажем, показывать нечего. Сосед возбуждался, ожесточался, восторженная приязнь к ближнему перетекала в злобу, склоку; могло дойти до рукоприкладства. По счастью, мой читатель вышел в Бору, можно стало дышать.
А так все путем. Мою картошку в Чоге Иван Николаевич Ягодкин без меня прошел плугом, поправил борозды, окучил. Картошка хорошо развивалась, зацвела, но в какой-то из дней, поскольку не было хозяина, а изгородь худая, цветочки объели овцы с барашками. Моя картошка горестно отличается от увиденных мной по дороге и в деревне Чоге картофельных полос. Картошка всюду покрылась белым цветом, как белым снегом, а у меня... Ах, лучше не видеть! Что теперь будет с моей бедной картошкой? Я обратился с этим вопросом к местной бабушке. «А не знаю, — сказала бабушка, — такого у нас не бывало. Картошку растить — это надо жить и ограду хорошую сделать. Вот у вас первый такой опыт и будет. Бывало, цветы на картошке морозом прихватывало, все равно уродилась, не так хорошо, но собирали».
Что станется со мною? Это опять же из другой оперы. Опера не играет. Ночью шел дождь. В Чоге убыстрился темп водохода, соответственно тембр самовыражения бегущей воды.
Да, овечки-то Ивана Николаевича Ягодкина. Сегодня глянул в окошко — все до одной в моей картошке. Стал думать о характере русского человека (овечек шуганул, кольев в ограду навбивал); опять врубился в стихи, о мужиках нашей деревни: дядя Ваня на покосе, дядя Митя (Дмитрий Михайлович Михалевич) за бугром. Дядя Боря бросил водку, рубит баню топором.