Кто стрелял — разобрать ему не удалось, но очнулся писатель лишь в кустах между деревней Лапино и дачным поселком дипломатов Николино Поле, в котором давным-давно бывал с дочерью Еленой у Сергея Колова, вернее, у его отца, бывшего консула в Карловых Варах.
К городку этому Станислав Гагарин приблизиться даже не рискнул.
Похоже, в нем обосновалось, было расквартировано подразделение все тех же
Но грозные машины простояли у въезда в городок четыре часа, и затем прогрохотали в сторону деревни Перхушково, которая стояла по обе стороны Можайского шоссе.
Некоторое время бывший —
Станислав Гагарин осторожно, таясь и постоянно озираясь, не переставая размышлять о судьбе исчезнувших лапинцев, обходил жилища, в них удавалось кое-чем поживиться, и неведомо как пришедшие в сознание строки, срывались с шевелящихся в шепоте губ:
— «Есть горькая супесь, глухой чернозем. Смиренная глина и щебень с песком, Окунья земля, травяная медынь, и пегая охра, жилица пустынь. Меж тучных, глухих и скудельных земель есть Матерь-земля, бытия колыбель, есть пестун Судьба, вертоградарь же — Бог, и в сумерках жизни к ней нету дорог».
Дорог не было.
Прежняя жизнь казалась беспредельно далеким, фантастическим сном.
И писатель держался за деревню Лапино не только потому, что находил в домах ее пропитание, но и потому еще, что она возвращала его к тем дням, когда он гулял в здешних окрестностях с Верой, любовался милой сердцу подмосковной природой, прикидывал, разглядывая местные строения, в каком бы ему поселиться, старательно возделывая собственными руками приусадебный земельный клочок.
Целую жизнь мечтал писатель Станислав Гагарин о пресловутом клочке и обитании на нем в деревне, но так и не удостоился Судьбой права на крестьянскую ипостась, хотя кровь казачьих предков по матери и трепетное уважение к
Порою он вспоминал предсмертные беседы Сократа, записанные вездесущим Платоном, по поводу диалогов которого, составивших славу его ученика, афинский мудрец однажды заметил: «Сколько же этот юноша налгал на меня». Уверовавший в некую схожесть натуры Сократа и собственной, Станислав Гагарин не очень удивлялся стремлению философа выговориться, перед тем как приложиться к чаше с цикутой.
Он подозревал с очевидностью, что сам может закончить бренное существование в не столь отдаленном будущем, практически в любую минуту поймает пулю калибра в пять целых и сорок пять сотых миллиметра — судя по звуку, его обстреляли из этих новых автоматов, но говорить Станиславу Гагарину было не с кем.
Это обстоятельство отягощало сознание, глухо, но с отвратительным постоянством угнетало сочинителя.
Может быть, поэтому настойчиво и упорно обходил он лапинские дома, безлюдье которых и беспокоило, и утешало одновременно. Ему хотелось встретить кого бы то ни было, и Станислав Гагарин радовался безлюдью, потому как подсознательно боялся встретиться с тем, что предстало вдруг наконец — он втайне предчувствовал подобную встречу, когда увидел первые трупы.
Потом он догадался, что жителей деревни согнали сюда, во двор самого большого и красивого лапинского дома, и безжалостно расстреляли, не жалея патронов.
Трупы мужчин и женщин, стариков и детей, в хаотическом беспорядке заполняли ограниченное белокрашенным штакетником пространство. Писатель принялся было машинально считать их, затем бросил — испугался возможной итоговой цифры.
Ему показалось вдруг, что убийцы наблюдают за ним и ухмыляются, иронически взирают на его остолбенелость и ошеломленность, которые сковали писателя, не позволяли сдвинуться с места.
Станиславу Гагарину почудилось, что некий невидимый стрелок несуетливо поднимает изготовленный к стрельбе автомат Калашникова, и это вовсе нереальное соображение — убийцы давно покинули деревню — подвигло писателя сдвинуться с места, сделать шаг в сторону, а затем попятиться, уйти, немедленно скрыться, исчезнуть с места разыгравшейся трагедии, бессмысленной и жестокой казни.
Новый круг он запустил близ станции Здравница, двигаясь вдоль Белорусской железной дороги, по которой за дни скитаний не прошла ни одна электричка.