Останкино 2067

22
18
20
22
24
26
28
30

Я беру в руку один из подсвечников, я наклоняюсь и целую ее рот. Наверняка, она очень вкусная, и наверняка я причиняю ей какую-то боль, потому что девушка начинает извиваться, лежа на столе. Я приказываю ей не шевелиться и снова обхожу стол. Милена безумно притягательна; она лежит, опираясь на столешницу затылком, плечами и ягодицами, а под выгнутую арку спины можно легко просунуть толстую книгу. С ее губы по подбородку стекает капелька крови; очевидно, я укусил ее… Треугольные каблуки туфель рвут скатерть, коленки согнуты, на бесконечно длинных лодыжках переливаются орхидеи и звенят цепочки. Хорошо, что она такая гибкая, она раскрывается в шпагате. Я беру бутылку с длинным горлышком, вытаскиваю пробку и смотрю на свет. Там внутри еще полно первоклассного вина семилетней выдержки.

– Покажи мне, как ты меня любишь.

Я резко двигаю бутылкой. Горлышко очень длинное. Коллекционное чилийское вино тонкой струйкой сочится наружу. На шершавом льняном снегу расплывается пурпурное озеро. Я наклоняюсь очень низко, почти вплотную разглядывая ее побелевшие губы.

– Я люблю тебя, Тео, люблю, люблю… Увези меня отсюда…

– Куда тебя увезти? – Я подставляю ладонь, я растираю рубиновый алкоголь по ее распахнутой бархатной промежности.

Она не переигрывает, она совершенно искренне влюблена в седого проказника. Я вспоминаю, как Костадис подчеркнул, что тоже замешан в индустрии. В госпитале он вел себя со мной как обиженный клиент, но теперь я вижу, что он хотел сказать совсем другое.

– Ты ведь врешь мне? Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? – Я берусь за нее покрепче.

– Нет, нет, пожалуйста, не бросай меня, не отпускай меня… – Она рыдает; я вижу, как слезы текут по ее запрокинутому лицу, Милеша вытирает их локтем.

Я опять думаю, какая же Костадис сволочь, какая он высокопрофессиональная сволочь. Он испытывает на прочность не только установки ее стрима, он прогибает до предела полотно, вытканное лучшими мастерами перформанса. Он намерен заглянуть Милене Харвик туда, в оставшиеся восемь процентов, неподвластные режиссерам. Как же это, наверное, интересно – выяснить, где кончается бесконечное чувство? Ради этого можно безостановочно мучить и себя, и ее.

– Ты ведь не любишь меня, детка? Ты ведь обманываешь глупенького Тео? Если бы ты меня любила, ты бы не требовала…

Я не успеваю закончить тираду, потому что Милена перестает сопротивляться. На вспотевшем горлышке Милены сияют бриллианты. За подобную драгоценность Костадис мог бы купить на месяц целый взвод гетер.

Но купил одну лишь Милену Харвик.

Голова Милены запрокинута, свесилась с края стола. Я придерживаю ее затылок левой рукой, а правой – обе ее нежные кисти. Я смотрю на нее сверху вниз, смотрю в глаза. Когда она начинает задыхаться, я немного ослабляю напор, позволяю ей передохнуть.

Я не хочу смотреть на это, я был бы рад пропустить минут пять, но стрим невозможно перемотать, как древнее пленочное кино. Я терплю гораздо дольше пяти минут, у старого хрыча долго ничего не получается.

Милена Харвик плачет. Когда я покидаю ее рот, она остается в той же позе, среди рябчиков, гусиных паштетов, трюфелей и холодного серебра. Укрывшись локтем, с разорванными гирляндами, рассыпавшейся прической и опустевшей бутылкой.

– Скажи мне, что я подонок, скажи!

– Нет, ты самый лучший мужчина.

– Скажи, что я грязная свинья! Я не обижусь, ведь это правда! – Я кидаю в нее салфетками.

– Тео, прекрати, ты самый славный…

– Но почему?! Почему?!! – Я подскакиваю к ней и безжалостно трясу за плечи.