– Но пути назад не будет, – проговорил он. – Решайся сейчас. И, чтобы ты не обольщался и не ждал опять мгновенных чудес, скажу сразу: три пробных эксперимента дали нулевой результат. Работа, Вовка, предстоит долгая и кропотливая. И без гарантий. Потому что только у Золотой Рыбки чудеса гарантированы, а я… без плавников.
Некоторое время напряженный Вовка сидел неподвижно и молча. Потом обмяк, даже чуть ссутулился – и засмеялся негромко.
– Ты, батька, хитрый, – проговорил он. – Такой простой-простой, а хитрый. Считай, я заглотил наживку.
– Тогда доедай наконец свои булки и одевайся, – ответил Журанков.
5
Процесс познания похож на младенца. Вот совсем недавно будто ничего и не было, только страстная надежда, только спрятанный в нежном тайнике зародыш, о котором неведомо посторонним. Но вот уже кричит; а вот – уже сам грудь находит… головку держит… пополз… встал на ноги… Побежал, побежал – теперь не удержишь! Теперь глаз да глаз! Теперь попробуй догони!
Попробуй пойми, почему он то ест свою кашку так, что только давай, а то отворачивается с паническим воплем, точно мама поднесла ему осклизлую вываренную луковицу; почему то слушается, то капризничает, то хнычет, а то довольнешенек и рот до ушей, то он шелковый и золотой ребенок, а то шкода и вредина, каких поискать. Может, на одну десятую ты его учишь и руководишь им – на девять десятых ты сам стараешься его понять и у него выучиться.
И, как всякий ребенок, при всем своем упрямстве, неудержимости и полной неспособности сочувствовать тем, кто его растит, он абсолютно беззащитен.
Более пяти недель двухграммовые образцы – металл, дерево, пластик, стекло, мел – по два, а то и по три раза в день оказывались в фокусе синхронизированных лазерных вспышек, то слепящих, то почти невидимых, то хлестких, точно кнуты, то ласковых, будто крымское море на закате. Разнесение частот и энергий было пока максимально широким; Журанков старался для начала нащупать хотя бы основные параметры и шел методом последовательных приближений, потому что даже суперкомпьютеры, работавшие на него целыми сутками, не давали точных рецептов – что толку было в их сказочном быстродействии, если сами математические модели оставались расплывчатыми, как размокшие акварельки? Моделировать процессы, саму природу которых способны прояснить только серии удачных экспериментов – это даже не телега впереди лошади; это – пламя дюз впереди ракеты, это рождение впереди зачатия.
Мало-помалу кольцо параметров сжималось, но на результатах это не сказывалось никак; образцы покоились в держателях, как им и надлежало покоиться согласно всем расхожим представлениям о том, что может и чего не может происходить с веществом и пространством; с тем же успехом на них можно было вовсе не лазерить, а светить карманным фонариком, пускать солнечные зайчики или, если уж совсем с горя – плевать, стараясь попасть с высоты. Тщетно ожидавший переноса образцов приемный стенд, расположенный в семнадцати метрах от исходной точки, у дальней стены лабораторного зала, оставался пустым; лишь пыль запустения копилась на нем, наглядно являя ответ неумолимой реальности на романтические бредни о рукотворных чудесах.
Журанков сохранял хладнокровие и лишь каменел; горячее и неизбежно неровное поведение увлеченного и переживающего человека постепенно сменялось поведением мороженой куклы – так он старался держать себя в руках. Ни одного лишнего слова, ни одного эмоционального жеста, только те реплики и движения, что необходимо требовались по делу; нажатие стартера в лаборатории или домашнее поднесение ко рту ложки супа осуществлялись одинаково бесстрастно. Команду на запуск или предложение выпить чаю с печеньем он произносил одинаково ровным тоном, в котором уже не оставалось ничего живого. Вовка не мог похвастаться подобным самообладанием и порой скрипел зубами или даже чертыхался вполголоса, когда стартовый компьютер в качестве венца многочасовых размышлений оптимистично объявлял некоторые математические характеристики вселенной подсока, наиболее подходящей для перехода в намеченную финишную точку, согласно им выдавал рекомендуемую конфигурацию параметров на данный опыт, и очередная волна тщательно подогнанного под эту конфигурацию излучения окатывала образец; и тот в очередной раз не обращал ни малейшего внимания на все это высокотехнологичное шаманство.
Аналогичные манипуляции проводились время от времени и с подопытными существами. Имелась некая интуитивно угадываемая вероятность, что есть разница между передачей мертвой и живой материи – при всей условности этих понятий, которая проступает тем явственней, чем глубже мы забираемся; ее, эту разницу, если она и впрямь обнаружится, будет чрезвычайно интересно осмыслить и объяснить, но покамест было не до жиру. Конечно, здесь возможности варьирования параметров сильно ограничивались необходимостью никоим образом не повредить ни одной из четы белых мышек, попеременно служивших объектами бережной вивисекции; следовало стараться даже, чтобы этой вивисекции мышки попросту не замечали.
Вот это последнее было единственным, что удавалось раз за разом с неизменным успехом. Что муж, что жена, помещаемые в фиксирующую клетку, действительно настолько не замечали, когда на них в течение доли секунды изливалось несколько трансформированных в неощутимые фотоны очередных десятков тысяч Наилевых рублей, что постепенно привыкли к периодическому разлучению и кратковременному водворению одного из них в тесное индивидуальное узилище. Супруги, поначалу панически пищавшие и пытавшиеся царапаться своими игрушечными коготками, когда одного из них несли под лазерное извержение, уже к четвертой неделе лишь подергивали голыми хвостиками, суетливо нюхали воздух («Ты недалеко? И я недалеко! Скоро снова свидимся!») и, в общем, привычно ждали, когда эти громадные недотепы, столь упорно занимавшиеся какой-то ерундой и столь беспардонно навязавшие им, души друг в друге на чающим благородным мышам, в своей ерунде заглавную роль, натешатся и снова соединят чету в ее комфортабельном и обильном на еду персональном жилище для очень младших научных сотрудников.
В конце февраля Вовка понял, что отец, при всех своих благих намерениях и всей мужской горделивости, проговорился подруге. Что, в каком объеме и при каких обстоятельствах он рассекретил, в горькую ли минуту отчаяния или, наоборот, в триумфальный миг близости, гадать было бессмысленно, да и как-то не по-сыновьи. Но только однажды поздним вечером из-за неплотно прикрытой двери их спальни донесся женский голос, и Вовка, как раз тихонько кравшийся из туалета обратно в койку, его услышал.
– А сам-то ты веришь? – отчетливо спросила тетя Наташа.
Голос отца ответил на два тона ниже: бу-бу-бу… бу-бу… Долго, монотонно, ни слова не понять. Потом опять тетя Наташа – сочувственно и в то же время как-то умиротворяюще; от такого голоса, подумал Вовка, у мужика даже при смерти должна просыпаться надежда.
– А теперь, когда ты сказал все правильные слова про науку и веру, про их отличия, ответь просто: ты уверен в своей правоте?
Бу. Коротко так: бу. Судя по всему, лишних слов на сей счет отец говорить не захотел.
– А тогда… Ты же сам говорил: если новая, с иголочки машина почему-то не едет, значит, в нее просто не залили бензин. Чего-то не хватает, какой-то последней малости. Думай. Просто спокойно думай, как будто никто не ждет твоих открытий, а ты сидишь себе на высоком холме и смотришь на звезды. Ты никому ничего не должен за эти миллионы. Ты совестью мучаешься, что Наиль их на тебя потратил. Да он, может, в казино бы больше потратил! И мне ты ничего не должен. Я в тебя верю, но если у тебя это не получится, моя вера ни вот на столечко не пострадает. Потому что я верю в тебя как в замечательного родного человека, а не просто как в какого-то там дурацкого гения. Когда мучаешься совестью, придумать уже ничего нельзя. Забудь про все и про всех и поднимись на холм. Посмотри на звезды и послушай, что они тебе скажут.
Вот это класс работы с личным составом, восхищенно подумал Вовка. Высший пилотаж. Ай да тетя Наташа… С такой подругой действительно можно на край света. Этот бы уровень нашим офицерам по связям с местным населением…