Бедный маленький мир

– То есть вы хотите сказать, что они умерли не здесь?

– Видите ли… – Мара задумалась и склонила голову к плечу, как будто потеряла нить разговора. – Понимаете, в какой-то момент они ушли. Просто встали и ушли. Сказали что-то вроде: «Спасибо вам за все, мы пойдем, нам уже пора». Что-то в таком роде. Так и ушли, ничего не взяли с собой – оставили недопитое вино, хлеб и сыр. Но по пути зашли в часовню… Пойдемте, я вам лучше покажу.

Мы спустились с крыльца и пошли по хрустящему розовому гравию к небольшой часовенке из тусклого камня. Внутри было прохладно, темно и, несмотря на ее малые размеры, как-то гулко, как в большом храме. В центре стояла статуя Девы Марии, а слева, на стене, висел продолговатый металлический ящик с кодовым замком.

– Это что, сейф? – удивился Зоран и кончиками пальца провел по кнопкам.

– Можно сказать и так, – улыбнулась Мара. – Много лет там поддерживается определенная температура и уровень влажности. Раньше камера была попроще, конечно. Распятие-то деревянное и иначе бы точно не сохранилось. Конечно, серебро и слоновая кость более долговечны… Но хотелось сохранить все так, как оставили они. Во всей целостности, так сказать. Потому что, решили Эрвин и Берта, раз они оставили это, значит – не просто так. Что-то это должно значить.

– Что – это? – Я почему-то разнервничался ни с того ни с сего. – Что они оставили?

– Экс-вото, – сказала Мара, открывая бесшумную дверцу.

На небольшое темное распятие ровно лег солнечный луч от узкого стрельчатого окна.

Слева от распятого Иисуса, на горизонтальной перекладине креста на одном шнурке висели белая пуговица и серебряное кольцо с синим камнем. Иванкино кольцо.

Зоран, болезненно сощурившись, смотрел на распятие.

– Ты знаешь, – сказал я ему, – что это такое?

– Ну конечно, – усмехнулся Зоран и с силой ударил сжатым кулаком правой руки по ладони левой. – Ай да… Храни их Господь, и помогай им, они и есть слуги Твои, и войско Твое. И все мы дети Твои, а если в чем и заблуждаемся, прости, мы ведь не со зла, а от растерянности и страха перед жизнью, от слабости ума и невежества сердца. Нет слов, как я верю в великодушие Твое.

– Ты когда понял? – спросил я его, когда он закончил свою импровизированную молитву.

– Еще в доме, – сказал он, во все свои нечеловеческие глаза глядя на двойной экс-вото, на самое невероятное послание, которое только можно было придумать.

– Только не говорите, что вы не знали, – тихо сказал Зоран Маре.

Та спокойно смотрела куда-то вдаль, в сторону окна, сквозь стену. Может быть – сквозь время.

– Поверьте, до известного момента – даже в голову не приходило.

Я глянул на Санду, осторожно, через плечо, чтобы она, по возможности, не заметила. Чтобы не смутить ее движением или взглядом. По ее лицу текли медленные слезы, но сама она производила впечатление человека, который скорее расслаблен, а не взволнован, и то ли в задумчивости, то ли с рассеянности неловко вытирала лицо воротом футболки. Санда все же поймала мой взгляд и неожиданно улыбнулась – свободно, без напряжения.

– А что за вино они пили? – вдруг спросила она Мару.

– Вино? Ах, ну да. Тут во все времена было одно и то же вино. Выращивали виноградную лозу сорта совиньон. Тут не очень жаркая местность, вы же понимаете, и вино выходит слегка кисловатым. Но оно легкое, и у него золотистый цвет. И мы с вами пили только что точно такое же. А почему вы спросили?