Люди в сером,

Взяв с полки первый попавшийся, изрядно потертый экземпляр, Георгий прочел на обложке: «Евг. Замятин. Герберт Уэллс, «Эпоха», «Петербург, 1922 год».

– Замятин… Евгений Замятин… – вспоминал он это слышанное однажды имя. – Не тот ли, который эмигрировал в Англию в тридцатых? Он там еще антисоветский роман написал?

– Тот самый. Только роман свой он написал в двадцатом году, – спокойно поправил его Лазаренко. – А издан он был еще до того, как советское правительство отпустило Замятина на Запад, – добавил заведующий. – Сегодня его можно найти только в списках самиздата.

– А у вас он есть?

Лазаренко развел руки:

– К сожалению. Правда, однажды я держал в руках эмигрантский журнал «Воля России», где отрывки из этого романа впервые вышли на русском языке. Но тогда я еще не был таким страстным коллекционером…

«Для приличия мог бы испугаться моего интереса», – подумал Волков.

Он подержал книгу в руке, словно взвешивая ее.

– Если бы это была хотя бы одна страничка того самого романа, о котором вы сейчас намекнули, на срок бы потянула. – Георгий вздохнул. – Я бы на вашем месте именами бы не раскидывался. Не афишировал.

Лазаренко улыбнулся:

– Я и не афиширую. Но не сжигать же книги. Это мы уже, знаете, проходили…

– Да, Михаил Исаакович, сложная вы фигура, скажу я вам. – Он поставил книгу на место. – Вроде бы и советский гражданин, ответственный человек, а есть в вас что-то неподдающееся. Закалка, что ли, какая-то старая. Вы, кстати, в каком году родились?

– В девятьсот пятом.

– Вот как?! Так вы ровесник первой революции!

Георгий смотрел на смущенно улыбающегося Лазаренко.

«А я ведь могу прямо отсюда отправить его на допрос к следователю. Раз, и все!» – подумал он. Но старик смотрел на него так спокойно, что Георгий почувствовал укол совести.

– Я не грубо с вами разговариваю? Простите…

– Ничего. Я ведь с вами тоже не слишком вежливо обошелся, когда мы только познакомились. Хотя мне неловко слышать от вас эти слова. Вспоминается прошлое. Моего отца, знаете…

– Знаю, – виновато произнес Георгий. – Не обижайтесь, но я много о вас знаю.

– Я понимаю, служба. А представьте, каково жить и знать, что тот человек, который приложил руку к его смерти, прекрасно здравствует? Он ведь тогда молокосос еще был – но ретивый очень. Подонок…