Странно, но Этьенн тоже поморщился. Герцог говорил вещи, которые своей слишком уж откровенной прямотой шокировали его. Он действительно полагал, что пришли новые времена, и сегодня деятельные люди полезнее нравственных. Да, Этьенн не видел для себя моральных запретов. Право на низость и подлость, право на бесчестье и бесстыдство? Он не обозначал их так — но имел, не проговаривая. За любую попытку осудить его деяния — в лицо летела перчатка, а в след ей — пуля. Этьенн ни за кем не числил права судить себя. Дивный дар свободы от морали? Да. У него он был.
Но зачем же называть его «дьявольским»?
…Черт возьми, неожиданно подумал Этьенн, а ведь действительно что-то демоническое в том шабаше, которому он был свидетелем, было. Он вспомнил, что в странных, до того ничем не привлекших его внимание глазах педерастов вдруг промелькнуло странное инфернальное свечение. Их лица почти зримо изменились, глаза стали зеркальными и пугающими. Он видел возбуждение Гаэтана в грязных переулках, но этого свечения в глазах Филиппа-Луи не было. В мужчинах, возбуждённых женщинами, он его не замечал… Но глаза этих людей, отвернувшихся от света, блестели, как светляки во тьме…
— Знак презрения к самому себе? — Герцог в изумлении поднял тёмные, точно переломанные посередине брови, — да вы, юноша, идеалист, как я погляжу. Возможность считать себя избранником судьбы и свысока смотреть на глупцов влагает в души высокомерие дьявольское. Избранники не могут быть в своих глазах подлецами, они — по ту сторону глупой морали, поймите же, это разные измерения. Ну а то, что по их поводу думаете вы — их тоже не беспокоит, поверьте. Вас провозгласят глупцом — и ваше мнение проигнорируют. А то и подлинно сочтут глупцом…
Клермон, в общем-то, и понял, и поверил. Снова вспомнил Жофрейля де Фонтейна. Этьенн задумался.
Герцог же лениво продолжил:
— О дьяволе болтают разное, но никто не отрицает высочайшего уровня его ума. Мозги дьявола доселе ещё никто из живущих под сомнение не ставил. Но он был бы глупцом, если бы полагал, что люди алчут высот. Благородство для них — скучно. Низость — усладительна. Только поэтому Дьявол победит. Существующий или несуществующий, но победит.
— Победит кого? — Клермон вздохнул, — ничтожеств, жаждущих низости? Наверное. Но всегда останутся те семь праведников, без которых не стоит мир, и благодаря им мир выстоит.
— Да-да, как устояли Содом и Гоморра, Тир и Сидон… Семь праведников… Вон один из них, ваш, дорогой Этьенн, духовный покровитель. Да, Благородство. Да, высота помыслов и аскетизм. Да, духовный подвиг. Не спорю. Но ведь скукотища же постная, — герцог небрежно ткнул пальцами в списки житий, которые Клермон снял с тринадцатого стеллажа. Герцог же легко взял огромную инкунабулу, которую оставил на полке, и направился к выходу.
Клермон посмотрел ему вслед и ощутил какую-то неясную тревогу, словно внутри его души, как в клетке, билась испуганная птица. Сказанное герцогом — злые, верные и запредельно удручающие суждения, убивающие и разлагающие душу, столь очевидно противоречащие столь близким ему самому мыслям Жофрейля де Фонтейна — навеяли на него тоску, и Клермон поморщился.
Молодой же граф, проводив его светлость странным, задумчивым взглядом, подтянул к себе жития.
«…Reconte l"istoire que il fut estrait d"Auvergne un tresnoble homme et seigneur, né d"un chastel lequel estoit nommé Tihert, autrement Ternes, et lequel estoit seigneur et viconte dudit lieu de Tihert, et avoit une femme, moult noble dame, appellee et nommée dame Blanche…»
«…Предание гласит, что жил в Оверни благородный человек, уроженец замка Тьер или Терн, который был сеньором и господином этого края. Его жена была благородной дамой, звали ее Бланш, и божественным вдохновением было им обещано, что, если будет тверда их вера, у них родится чадо, которое добродетелью своего целомудрия, заслугами своей длинной и суровой жизни и скорбями плоти снищет божественный венец, и дыхание его будет благоуханным, как лилии, розы и другие благовония; и обещание это, волей божественного Провидения, было исполнено, ибо от них родился сын, который всю свою жизнь провёл в целомудрии и был отмечен венцом непорочности. Отца звали Этьенн, и сына нарекли его именем. В отроческом возрасте родители, как было принято в благородных семьях, обучили его грамоте и чтению Священного Писания, и достиг он, отмеченный способностями, больших высот созерцательной жизни. С годами росло в нём желание постигать все больше и больше знание, с помощью которого он смог бы истинно познать Священное Писание и спасти свою душу…»
Житие повествовало, как виконт Этьенн де Терн со своим сыном направился в Бари, куда привезли раку Николая чудотворца Мир Ликийских, как двенадцатилетний мальчик заболел в Беневенто, был оставлен отцом на попечение епископа, после поправился и был наставлен в вере. Некоторое время он был при папском дворце в Риме. Потом посетил родителей, а затем, выбрав бесплодное местечко Мюре, вдали от людского жилья произнес обет пред Богом: «Je, Estienne, renoncie a tout enfer et aux diables, a toutes leurs propres orgueilz et a toutes leurs euvres et voulentez, et me offre corps et аme et me rens a Dieu le Père celestial, a son benoit et glorieux Filz Sauveur et Rеdempteur du monde et au Saint Esperit, trois en personnes et une en deité, vif et vrai Dieu». «Я, Этьенн, отрекаюсь от ада и диаволов, от их гордыни и всех их дел и помыслов, и вверяю тело и душу и предаюсь Господу Отцу Небесному, его блаженному и славному Сыну, Спасителю и Искупителю мира, и Святому Духу, триединому и единосущному в божественности, живому и истинному Богу».
И сказав это, навсегда покинул он мирскую жизнь и прожил весь свой век на службе Господа в том месте, где он произнёс обет. И сотворил он там хижину из маленьких прутьев и поселился в ней в году тысяча семьдесят шестом от Воплощения Господа нашего. Было святому исповеднику тридцать лет, когда он вступил в пустынь, и провёл он там в постах, бдениях и молитвах непрестанных, служа Господу денно и нощно, пятьдесят лет.
Он благочестиво молился о благоденствии святой церкви, о процветании владык, о мире, о плодоношении земли, и была его молитва столь непрестанной, что по два или три дня не пил он и не вкушал еды, следуя правилу учеников Христовых, и пробыл целый год в одиночестве в своей пустыни. А на второй год пришел к нему мирской человек и попросил его принять в свое общество и позволить ему вести такую же жизнь, как он сам. Святой Этьенн принял его, и ученик достойно и благочестиво стал жить подле него, соблюдая правило и следуя жизни святого, и продолжал этот ученик в ревностном благочестии соблюдать все строгости правила святого Этьенна до самой своей кончины. Долгое время провели они вдвоём, и разнеслась слава и молва о святости и суровой жизни святого Этьенна, и многие люди и праведники, воодушевленные и исполненные благодати Святого Духа, пришли в пустынь и умоляли святого допустить их в свое общество. Ибо одна душа, святая и чистая, может собрать вокруг себя и очистить десятки душ. И, чтобы спасти душу, они желали окончить свои дни в отшельничестве и следовать правилу, по которому жил святой Этьенн…
«Одна душа, святая и чистая, может собрать вокруг себя и очистить десятки душ…»
Дальше шли описания чудес Этьенна, его исцелений слепых, увечных и бесноватых…
Этьенн почувствовал вялое раздражение. Его небесный покровитель был запредельно странным человеком. Нет, ему это не показалось скучным, но просто немыслимым. Добровольно отказаться от богатства, титула, наследственной вотчины — ради скудости пустыни? Тот понимал, надо полагать, что-то глубоко недоступное ему, Этьенну Виларсо де Торану. Но что? Этьенн задумался.
А что потерял, оставив мир, Этьенн де Терн? Нет, сначала, что он приобрёл? Бога. Вечность. Святость. Но эти парадигмы не были для графа наполнены смыслом. Он не понимал их. Хорошо, но что потерял? Этьенн вспомнил, что прелестная монастырка Элоди говорила о кармелитках… Что они потеряли? Он тогда не смог возразить ей, хорошо зная судьбы тех, кто оказывался на парижских улицах. Этьенн откинулся на оттоманке. Арман заметил его задумчивость и постарался не мешать, углубившись в Аквината.
ebooksa