Замок искушений

Сейчас в глазах его потемнело, он с трудом дышал. Перед глазами плыло то трижды проклятое, но незабываемое видение, в котором они были слиты в извечном единстве любви. Вчера он набрасывал письмо к ней, но лишь изорвал и сжёг десяток листов бумаги. Клермон понял, что никогда не решится сказать её о своём чувстве — и совсем изнемог. Вечерами пытался молиться, но как просить невозможного? Элоди казалась неземным существом, а он с его все более проступавшими плотскими желаниями, глупыми мечтами, нищетою и непонятным будущим — на что он мог претендовать? За неделю этого изнуряющего состояния Арман зримо исхудал и побледнел, временами погружаясь в странное отчаяние, как в омут, и только сны — короткие и предутренние — были его единственной отрадой. Там Элоди улыбалась ему, говорила «ты», обещала родить сына…

Но вот — она стояла перед ним, и все сны таяли…

Произошло это неожиданно. Она была так близко, и он, как пьяный, сделав стремительный шаг навстречу, обнял её, нервно дернувшись, не дерзко, но скорее отчаянно прижался к её губам. Но ощутив её близость, мгновенно словно отрезвел. Безумец. Что он делает? Клермон боялся разжать объятья и боялся сдвинуться с места, просто не понимал, как дерзнул прикоснуться к ней. Элоди замерла на мгновение, но тут же и вздохнула, и вот — она уже вдыхала его запах, так понравившийся ей ещё тогда, когда этот юноша впервые открыл перед ней дверь в столовую, запах весеннего ветра и первой зелени, запах мёда и лимона, и таяла от тихого ликования. Слава небесам! Господь благословил её любовь. Её избранник неравнодушен к ней, она нравится ему!

Теперь это было очевидным.

Когда Клермон разжал объятья, он с закрытыми глазами ожидал пощечины и вздрогнул всем телом, когда ощутил прикосновение её руки к своему лицу. Пальцы Элоди скользили по его щеке, гладили волосы. Он приподнял веки, и увидел, что она улыбается ему. Невозможный сон сбывался…

Есть запредельная степень счастья, почти неощущаемая, выходящая за пределы способности чувствовать, заставляющая терять себя, убивающая ощущение реальности, — и чем ниже был уровень притязаний, свойственный смирению, — тем запредельнее переживаемое. Элоди, забыв про книгу, тихо ушла, оставив Армана, ошеломлённого и счастливого, в одиночестве. Может ли это быть? Его чувство взаимно? К нему благосклонны? Его любят?

…Элоди, придя к себе, была странно смущена и взволнована. Поступок Клермона… Она вспомнила своего духовника из пансиона, аббата Парментье. Суровый старик не раз говорил о страшной опасности, подстерегающей души, — когда они, исповедуя истины Христа, живут по законам мира, в котором зло — это то, что тебе не нравится, а добро — это то, что тебе выгодно. Элоди была безжалостна в суждениях, и до сих пор себя судила все-таки, как ей казалось, по Христовым законам.

Но теперь она ничего не понимала. Если бы к ней дерзнул прикоснуться мсье Онорэ де Кюртон — это была омерзительная аморальность. Если бы подобное позволил себе мсье Мишель де Кюртон — это был бы нестерпимый разврат. Отважься на подобное мсье Дювернуа — она назвала бы его порочным распутником. Решись обнять её мсье де Файоль — сочла бы его растленным ловеласом. При мысли, что её домогался бы Этьенн Виларсо де Торан — Элоди почувствовала спазмы в горле. Этому даже имени не было. Но вот…

Этот юноша, с глазами цвета неба, чье присутствие заставляло её забывать себя… Арман де Клермон дерзнул прикоснуться к ней, сжал в объятиях, приник губами, у которых был вкус мёда, к её губам — а она считает его милым, скромным, любимым, самым лучшим из людей, и была просто счастлива. Как же это?

…Для Клермона ночь была ликованием, душа его возносилась ввысь и парила. Но под утро пришло отрезвление. Он понял, что его поводы для радости — ничтожны. Он был безумцем, просто безумцем. Ибо только безумец, разделяя господствующие среди людей духа христианские ценности, чьё представление о должном было намного строже, чем у остальных, мог позволить себе то, что сделал он. Он допустил, чтобы в его душу проник черный дьявольский искус, чтобы плоть и её причуды управляли им. Но нет, это не плоть… не только плоть. Да, он хотел её, хотел быть её любовником.

Но на всю жизнь!

Однако до этого вечера всё было мороком и фантазией, и могло оказаться просто причудой. Ведь он даже и не задумывался о возможности взаимности, просто не веря в неё. Но теперь… что теперь прикажете делать? Что он может ей предложить? Ничего. Проявленная жалкая и глупая слабость заставляла выбирать между честью и любовью. Арман не допускал и мысли о бесчестной любви, значит, приходилось выбирать честь без любви.

Но при мысли об отказе от Элоди в нём подымалась волна безумия.

Теперь вечерами они встречались на церковных хорах или в тихом холле картинной галереи, куда никогда никто не заглядывал. Клермон радовался каждому её слову или жесту, говорящему о благосклонности и уважении, таял от её присутствия, волновался от случайных прикосновений. Элоди рассказывала о сёстрах, о себе, о пансионе, об отце. Клермон слушал, порой скупо говорил о Сорбонне, своем учителе, чаще делился мнением о прочитанном. Арман старался не дать себе окончательно потерять голову, и упорно готовил себя к предстоящему расставанию, но всякий раз что-то мешало ему.

Наконец, после долгих ночных размышлений, Клермон окончательно решился на объяснение, точнее, на разрыв. Он объяснит финансовое положение своей семьи, расскажет, что едва ли в ближайшие годы ему удастся получить кафедру, а вместе с ней — хотя бы минимальную финансовую независимость. Располагая тем, чем сегодня располагает он, и мечтать о браке — безумие. После того, как их отношения будут прекращены, он…

Чёрный морок наплывал на него. Нет-нет. Он единственный сын отца. Жофрейль де Фонтейн тоже надеется на него. Нет, он не застрелится. Просто напьётся. Главное — пережить следующий день. Потом боль будет убывать. Он сможет. За глупость и безволие надо платить.

Эта боль и будет расплатой.

Неожиданно Арман ощутил никогда ранее не испытываемый прилив жалости к себе. За что? За что? Если всё в мире — возмездие, как говорили старинные фолианты, то надо хотя бы понять свою вину — это поможет смириться с карой. Он знал, что грехи отцов падают на детей, но это — грехи плоти. Сын развратного отца родится с врожденными пороками. Сын пьяницы здоров не будет. За что же? Арман де Клермон не знал погибшего деда, но в тот единственный раз, когда он побывал на родовом пепелище, даже чернь говорила о нём с любовью. Дед был добрым католиком и добрым семьянином — это говорила бабка. Может, это кара за тайные грехи? Но Арман не хотел выискивать греха — ни в деде, ни в отце. Хамство это. Но разорение семьи обрекало его род на вымирание. Или — на смешение с той недостойной кровью, что опошлит и унизит его. Впрочем, вздор всё это, опомнился Клермон. Жениться можно и на белошвейке, — просто Арман не мог жениться на той, что волновала его душу и плоть, на той, в ком воплотилась его любовь. Это и угнетало, заставляло ныть и жаловаться на судьбу.

Но довольно. Понимать причины Промысла Божьего дано лишь избранным. Да и что за беда — окончание рода? Бог создаст другие роды, и в роды и роды продолжится жизнь. Арман поднялся. Пора. Он должен. Если оттягивать и дальше, это станет невыносимым. Клермон спустился по ступеням парадной лестницы, усилием воли заставляя себя двигаться быстро, — пока не иссякла решимость. Дверь комнаты Элоди была закрыта. Арман осторожно постучал, но никто не ответил. Он сбежал на первый этаж, вышел через арочный пролёт на прилегающую лужайку — но и там её не было. Может, у запруды? Но там были только мадемуазель Сюзанн с Лоретт и Рэнэ де Файоль.

Арман вернулся в замок. Может, она в картинной галерее наверху? Но и там никого не было. На винтовой лестнице ему встретились Дювернуа с Этьенном, они шли из Рокайльного Зала. Клермон не хотел спрашивать у них об Элоди, и просто решил пройтись по гостиным и залам второго этажа. Он уже прошёл в арку входа, пропустив вперед Этьенна и Огюстена, когда в глубине коридора раздался горестный женский вскрик.