Мы были счастливы.
Мы могли бы быть счастливы и сейчас, все эти годы, если бы ты не предал меня, если бы ты все не погубил.
Будь он проклят, твой отец.
Лавиния закрылась в своей комнате и приказала, чтобы ее не беспокоили. Исключение – только для мисс Тревельян. Мысленно добавила: «И для пастора Линдена, но он все равно не пожелает меня беспокоить…»
Она знала, что не выдержит и опять будет плакать. А ведь жестокосердная и надменная леди Мелфорд никогда не плачет. У нее нет сердца, нет души, нет в глазах источника слез, зато есть красота и много, много, много денег. И эта проклятая коллекция античной скульптуры и непристойностей. Воспоминания о прошлом и ледяное черное ничто вместо будущего.
«У Милли будет ребенок от Эдвина Лэдлоу, но теперь-то они поженились, так что все по-честному…»
Лавиния даже не помнила эту Милли. Наверняка такое же ничтожество, как и ее матушка. А жениха ее и вовсе не знала.
Быть может, если бы эту новость принес ей кто-то другой, она бы отмахнулась, как от навозной мухи, и тут же забыла. Да никто другой и не осмелился бы говорить с ней об этих отвратительных Билберри. Никто, кроме Агнесс.
Но Агнесс приходила оттуда…
Из пастората. От него.
И поэтому ее слова так разбередили Лавинии душу.
…Может быть, если бы Лавиния была чуть смелее, а Джеймс – чуть менее порядочным, или если бы он питал к ней чуть больше страсти, а она не так цеплялась за принципы, или если бы им просто повезло, – или не повезло? – но кто-нибудь мог бы сказать: «У Лавинии будет ребенок от Джеймса Линдена, но теперь-то они поженились, так что все по-честному…»
Их ребенку сейчас было бы – сколько? Лет семь или шесть. Мальчик или девочка? Лавинии представлялась девочка. Но Джеймс наверняка был бы рад мальчику. Темные волосы, тонкое личико, светлые глаза.
Леди Мелфорд никогда не собиралась становиться матерью. Даже если бы случилось чудо и Генри смог… Все равно – от таких, как он, нельзя рожать детей.
Но то леди Мелфорд.
Лавиния Брайт была совсем другим человеком. Ведь она не побывала замужем за Генри Мелфордом. Лавиния Брайт была влюблена и хотела ребенка от своего возлюбленного. Быть может, ребенок унаследовал бы его дар, его прекрасный дар… От которого Джеймс отказался. Отшвырнул драгоценность, как что-то ненужное. И придушил себя для верности белым ошейником.
И ее он тоже отшвырнул, как что-то ненужное.
А ведь когда-то, просыпаясь по утрам, Лавиния чувствовала себя счастливой только от мысли о том, что сегодня она увидит Джейми. И лучшим часом был предзакатный час, когда они уединялись в старом гроте. Они целовались до боли в губах, пока не начинали задыхаться, и Джеймс впечатывал Лавинию спиной в стену, на которой еще оставались украшения-ракушки, и это было больно, но эта боль плотно сливалась с ощущением жара его тела, стука его сердца, прикосновения его рук и губ. От него пахло его одеколоном, обычным джентльменским набором нот – нероли, птигрейн, розмарин, лаванда, – но сквозь запах одеколона пробивался аромат свежей зелени и чего-то чистого, как родниковая вода, и Лавиния знала: так пахнет сам Джейми, его кожа, его существо. Целуясь и млея, они сползали по стене и ложились на пол, и рука Джеймса гладила ее ноги сквозь плотную ткань, и иногда соскальзывала за край юбки, касалась чулка, внизу, на щиколотке, и Лавиния замирала от жара его пальцев и сладости этого чувства, от страха и надежды.
Джеймс относился к ней как к леди. Ни разу пальцы не двинулись выше. Он берег ее, как свою будущую жену.
Кому доставалась вся его юная страсть? Смазливым горничным?
ebooksa