Паноптикум

Лежать в аквариуме мне опротивело. Часто я дремала, свернувшись клубком на дне, пока отец не стучал пальцем по стеклу. Я должна была поворачиваться так и эдак, принимать интригующие позы и улыбаться сквозь волны, которые поднимала хвостом. Скалить зубы и строить рожи строго запрещалось. Чтобы кожа не высыхала и не трескалась, по совету Морин, я каждое утро смазывала ее оливковым маслом, словно была еще одной черепахой, содержавшейся в этой цитадели науки. Каждую ночь мне снилось, что я брожу по окрестным улицам и захожу на рыбный рынок. Я покупаю треску и моллюсков, и вдруг люди начинают надо мной смеяться. Опустив глаза, я вижу, что у меня нет ног. По-видимому, на меня произвел сильное впечатление тот знаменитый номер отца, с которым он выступал до переезда в Америку, и образ распиленной женщины преследовал меня. Действительно, если бы у меня не было ног, я была бы гораздо больше похожа на рыбу. И тогда уж точно не могла бы высвободиться из сетей, опутывавших мою жизнь, вылезти ночью через окно, сбежать из дома и увидеть все чудеса света.

Летними вечерами на улицах Кони-Айленда была такая толкучка, что меня, обыкновенную девушку с волосами, как тушь, в черном платье и перчатках, никто не замечал. Я ходила в Луна-Парк и на аттракционы поменьше, но моим любимым парком был Дримленд – может быть, потому, что его сияющую огнями башню было видно из окна моей спальни. Он снился мне еще до того, как я там побывала. Я посетила все его аттракционы, и мне все было мало. Единственное, что я обходила стороной, – это представления, устраивавшиеся у самого входа в парк, потому что они слишком напоминали музей моего отца. Только он говорил, что наши люди с физическими аномалиями представляют научный интерес, а здесь их откровенно называли ошибкой природы. Одним из коронных номеров в Дримленде была Королева Жирляндии, которая весила 685 фунтов при росте пять футов три дюйма. Я встречала ее на рыбном рынке на Нептун-авеню, куда она тоже ходила за покупками. Ее настоящее имя было Джозефина, однажды она дала мне рецепт филе голубой рыбы, приготовленной с картофелем и розмарином. Она была родом из Миннесоты, а сейчас жила с двумя сестрами на Брайтон-Бич, в весьма респектабельном районе. Она сказала, что мой отец предлагал ей выступать в его музее, но в Дримленде ей платили гораздо больше, а главное, относились с уважением.

– У нас вам тоже было бы неплохо, – уверяла я ее.

Королева рассмеялась и погладила меня по голове, словно я была ребенком. Она носила огромные фетровые шляпы с множеством страусовых перьев. Лиф ее необъятных шелковых платьев был украшен искусственными бриллиантами и жемчугами.

– Девочка моя, ты знаешь, что говорят о музее твоего отца? Дешевка. – Наверное, она могла бы сказать и больше, но лишь вздохнула, очевидно, не желая огорчать молодую впечатлительную девушку. – Но он твой отец, и ты вправе иметь свое мнение.

На представлениях Дримленда она пела – в основном знаменитые арии из итальянских опер. Она утверждала, что некоторые мужчины влюбляются в нее в тот миг, когда впервые слышат ее голос. Встречаясь с ней в парке, я дружески махала ей, но слушать ее мне не хотелось. Я ограничивалась тем, что рассматривала людей в толпе, которые были, на мой взгляд, гораздо более интересными и непредсказуемыми, чем наши «живые чудеса». Эти уникумы, поедавшие у нас на террасе пирожки и оладьи с яблоками, казались мне не более таинственными, чем мошки, кружившие над капустой в огороде. Мужчины, глотавшие огонь и изгибавшие свои гуттаперчевые руки и ноги во всех направлениях, в перерывах между выступлениями играли в карты под грушевым деревом, как простые рабочие. Женщины, сплошь заросшие волосами или худые, как скелеты, переодевались у нас на кухне, демонстрируя свое поношенное нижнее белье, и просили меня приготовить им чай с молоком.

В Дримленде я больше всего любила стоять где-нибудь в углу громадного танцевального зала, сооруженного над железным пирсом, и наблюдать за танцующими влюбленными. Они были очень красивы, каждая пара была неповторима. Танцевали в основном под прекрасные романтические арии Энрико Карузо и под популярную тогда песню в исполнении Фрэнка Стэнли «Я хочу то, что я хочу, когда я хочу это»[23]. Океан блестел, освещенный звездами, которые в таком количестве усыпали небо над головой, что никто никогда не смог бы их сосчитать. Посетители вопили в металлических вагончиках, носившихся по «американским горкам», или целовались по углам. Многие вели себя в парке так, словно этой ночью должен был наступить конец света, и мечтали только о том, чтобы их потрясли до глубины души и напугали до полусмерти, женщины отдавались первым встречным.

Тем же летом, когда я бегала в Дримленд, я решила прочитать «Джейн Эйр», чтобы понять, почему мистер Моррис воспылал такой любовью к этому роману. Морин разрешила мне читать книгу только в ее присутствии, так как она буквально тряслась над ней и завернула в плотную бумагу. Оно и к лучшему: отец не одобрял женщин-писательниц и уж точно не одобрил бы мисс Бронте. Должна признаться, роман произвел на меня неоднозначное впечатление. Я понимала, что должна сочувствовать героине, сироте Джейн, которая была примерно того же возраста, что и я, и не имела друзей. Я даже взяла ее имя, когда отправлялась гулять по ночам. Но больше всего меня интересовала и вызывала у меня сочувствие запертая на чердаке сумасшедшая женщина. Теперь мне было ясно, что именно ее история так подействовала на мистера Морриса, что, закончив читать книгу, он тут же убежал из дома. Если я когда-нибудь полюблю человека, подумала я, то хорошо бы такого, который, как и я, хотел бы, чтобы роман закончился иначе, и первая миссис Рочестер сбежала из плена.

– Твое сердце разбито? – спросила я Морин, возвращая ей книгу. Человек-волк исчез из нашего дома уже больше двух лет назад. После этого Морин пребывала в меланхолии. У нее на глазах часто выступали слезы, но она утверждала, что так на нее действует запах зеленого лука, который заполонил не только наш двор, но и весь Бруклин. Я и не подозревала, что недавно мистер Моррис тайно вернулся в Бруклин и живет в нескольких милях от нас.

– Ты полагаешь, у меня есть сердце, которое может разбиться? – спросила она совершенно серьезно.

– Да, полагаю, – ответила я твердо. – Не может быть, чтобы ты не беспокоилась за мистера Морриса.

Морин села рядом со мной. Я никогда не могла понять, почему люди на улице глупо ухмыляются при виде нее или смотрят на нее с отвращением. Птицы разноцветны и все равно считаются красивыми, почему с Морин должно быть по-другому? Шрамы и пятна на лице были ее неотъемлемой частью, которая значила не больше и не меньше, чем ее рыжие волосы и карие глаза. Иногда мне казалось, что ожоги на ее лице и шее появились из-за того, что ее закидали горстями солнечного света, и теперь ее душа излучает этот чудесный свет.

– Мистер Моррис способен позаботиться о себе, – сказала Морин с уверенностью. Мне тем не менее было его жалко.

– Жаль, что он не взял меня с собой, – сказала я.

Морин взяла мою руку в свои. Теперь, задним числом, я думаю, ей было неприятно, что она не говорит мне всей правды, но она всю жизнь оберегала меня и не хотела посвящать меня в тайны, которые отец мог у меня выведать. Я была без перчаток и импульсивно хотела вырвать руку и спрятать, но Морин крепко держала ее.

– Наверное, я сделала для тебя не все, что могла, – произнесла она печально.

Я стала убеждать ее, что это не так. Она была единственной, кто заботился обо мне практически с самого моего рождения. Это Морин учила меня ходить. Это она сидела у моей постели, когда я в детстве болела, она прикладывала холодный компресс к моему лбу и поила меня с ложечки настоем ромашки, если я была слишком слаба, чтобы пить из чашки. Она побуждала меня учиться читать, в то время как отец говорил, что из-за своего дефекта я не смогу писать. Морин тоже не умела писать, но впоследствии я научила ее читать достаточно хорошо, чтобы понимать письма и кулинарные рецепты. Она говорила, что это великое умение. Я рассказывала ей обо всем, обо всех моих страхах и ночных кошмарах. По крайней мере, раньше. В последнее время я стала держать некоторые свои мысли при себе и признавалась не во всех поступках. Но меня мучила совесть из-за того, что я утаиваю что-то от Морин, – она всегда была так добра ко мне. И вот на этот раз я набралась храбрости и рассказала ей о своих похождениях в Дримленде. Я сказала, что гуляю там в толпе и наблюдаю за танцующими, что называю себя Джейн и что, проходя мимо статуи «Сотворение мира», чувствую себя совсем другим человеком.

Я ожидала, что она рассмеется, ибо она была бунтарем по натуре и терпеть не могла всякие правила и ограничения. Часто, когда мы были одни, она ворчала и жаловалась на отца, высмеивая его строгие манеры и чрезмерную внимательность к деталям, особенно в отношении одежды. Он и вправду был денди и любил кашемир и шелка. Морин безупречно подражала ему, имитируя его произношение и отрывистую манеру говорить. Она так правдоподобно изображала холодный стеклянный взгляд, каким он смотрел, когда гневался, что казалось, будто она действительно испытывает те же чувства. Я думала, она и сейчас изобразит что-то подобное – например, как он отвешивает официальный поклон, приветствуя посетителей. Но вместо этого Морин рассердилась. Она заявила категорическим тоном, что я не должна больше ни разу удирать в Дримленд.

– Ты не представляешь, на какую неприятность ты можешь нарваться. Один лишний шаг – и ты пропала. Обещай мне, что не будешь бродить по ночам.

Меня поразила тревога, с какой она говорила. Вдали слышался голос отца, отдававшего последние распоряжения перед закрытием музея на ночь. Зрителей было мало, как обычно бывало к концу дня в последнее время, так что вечерние представления были отменены. Признаком осени были для нас не пожелтевшие листья на деревьях, а поредевшие толпы на улицах, исчезавшие до следующего сезона.