Паноптикум

– Ну хорошо, не буду, – покорилась я.

Однако это Морин не убедило.

– Я сама буду следить за тобой, – сказала она и, взяв меня за подбородок, пристально поглядела мне в глаза. – У тебя уже были месячные?

Я ответила, что были.

– Я так и думала. А мне ты ничего не сказала. – Она была явно расстроена, что я не сообщила ей об этом. – Итак, ты стала женщиной и должна вести себя соответственно. – Перейдя на столь интимные темы, она понизила голос. – Если ты когда-нибудь решишь уйти из этого дома против воли Профессора, знай, что обратного пути у тебя не будет. Мы не такие люди, как все остальные, Кора. Они никогда не поймут нас.

Вечером я сидела в одиночестве у окна своей комнаты, обдумывая слова Морин. На Сёрф-авеню я увидела Малию, Девушку-бабочку с ее матерью. Мать бережно обнимала ее рукой. Они прошли ферротипическую студию на углу, где можно было сфотографироваться на фоне картонного морского пейзажа. Свой оранжевый костюм Малия оставила в музее, грим – сурьму для подведения глаз и румяна, воспроизводящие рисунок крыла бабочки-данаиды, – смыла под краном на заднем дворе, так что лицо ее стало округлым и миловидным. На ней была клетчатая накидка, скрывавшая, что у нее от рождения нет рук. С моего наблюдательного пункта она выглядела абсолютно нормальной девушкой. Они с матерью растворились в толпе, и я с завистью вздохнула.

Однажды вечером дверь моей спальни распахнулась. На пороге стоял отец. Он был в баре и источал запах рома, напоминавший мне о формальдегиде. Запах был мне неприятен, я и в дальнейшем никогда не могла пить ром, даже по праздникам в виде подслащенного пунша. Я читала в постели при свете свечи и, услышав шаги отца на лестнице, быстро спрятала книгу под одеяло. Но отца не так-то легко было обмануть. Он тут же углядел книгу и вытащил ее. К счастью, это были трагедии Шекспира – великая литература, которую он одобрял, – а не Эдгар По или Шарлотта Бронте. Но это вовсе не значило, что отец был удовлетворен. Он сказал, что, подходя к дому, увидел свет в моей комнате и побежал ко мне. Он торопливо загасил свечу пальцами и строго-настрого запретил мне впредь зажигать ее в постели. Я думала, что весь этот ажиотаж вызван заботой о моей безопасности, но он нещадно выругал меня за то, что я рискую сжечь по неосторожности его музей. Он назвал меня беспечной эгоисткой, которая может уничтожить дело всей его жизни. Я должна прилагать усилия и честно выполнять свою долю работы, иначе музей не выживет под натиском новых модернизированных аттракционов. Отчитывая меня, он крепко держал в руках мои запястья. Мне невольно вспомнился его самый знаменитый фокус. Мысленно я поблагодарила Морин за то, что она велела мне оставаться дома. Мне очень повезло, что отец не обнаружил в постели вместо меня сверток одежды. И без того наутро у меня были синяки на запястьях.

Я больше не ходила в Дримленд. К тому же сезон закончился, исчезли толпы, наводнявшие отели и парки, и только местные жители остались влачить существование в отрыве от остального мира в течение всей безотрадной осени и зимы. По ночам мне снилось, что я гуляю по Сёрф-авеню. Я заходила в ворота волшебного парка, который, по словам отца, грозил нас разорить, и передо мной сразу открывался весь мир, освещенный тысячью огней. Во сне я снимала черную шаль и перчатки. Я стояла в центре танцзала и слушала музыку. Никто не говорил мне, что я все делаю неправильно. Затем я просыпалась в своей темной комнате. Я пыталась внушить себе, что только глупые девочки плачут. Иногда я потихоньку спускалась на первый этаж, надеясь застать эхиноцереус в тот момент, когда он зацветет. Мне казалось, что тогда я поверю в чудеса и обрету что-то вроде веры. Я сидела в темноте в туго набитом кресле, но ничего чудесного не происходило. Передо мной были только колючки.

К этому времени я уже сомневалась в правдивости историй, которые рассказывал отец.

МУЗЕЙ собирал все меньше и меньше средств. Прошедшее лето было худшим за всю его историю. В иные дни у нас было всего восемь-десять посетителей, а в другие вообще ни одного. Отец еще не придумал, как создать монстра, который взбудоражит весь Нью-Йорк, но работал над этим. Осень выдалась холодная и темная. Листья долго цеплялись за деревья, но в ноябре засыпали все улицы. Как-то вечером, когда Морин, закончив работу по дому, ушла, все в моей жизни кардинально изменилось. Наверное, в тот вечер я потеряла всякую веру. Я не могла больше считать себя невинной девушкой. Профессор сказал, что я должна искупаться – не в своей ванне на втором этаже, а в музейном аквариуме.

Нам пришлось закрыться на две недели раньше обычного, так как нечем было платить «живым чудесам». Они вернулись к своим обычным межсезонным занятиям. Кто-то отправился с цирком во Флориду, другие уехали к своим семьям в округ Куинс или Нью-Джерси, третьи остались на Кони-Айленде, готовясь как-нибудь пережить зиму. По окончании сезона окна музея закрывались ставнями, и мы проходили за бархатный занавес, отделявший музей от жилых помещений, только для того, чтобы покормить животных и птиц. У нас был в то время козленок с двумя головами, который рекламировался на афишах как Любимчик дьявола. Мы держали его на улице, привязывая к грушевому дереву, но когда стало слишком холодно и его копытца заледенели, мы перевели его на кухню, где привязывали к умывальнику, а на ночь отправляли в погреб. Однако он прожил так всего несколько недель, и наш возница похоронил его во дворе.

Распоряжение отца было настолько странным, что я, против обыкновения, набралась храбрости и спросила, почему он этого требует. Он ничего не ответил и велел поторапливаться. Я, как всегда, подчинилась – правда, не без колебаний. Когда музей закрывался для публики, в нем воцарялась жутковатая атмосфера. Я прошла за занавес в холодный выставочный зал. Мой аквариум был открыт, вода в полутьме казалась темной. Когда отец пришел проверить, как у меня обстоят дела, я все еще растерянно стояла около аквариума, дрожа от холода в своей муслиновой сорочке. Был слышен топот черепахи, ползавшей в своем загоне, болтовня попугаев, воркование голубей и мягкий шелест крыльев тропических птиц. Некоторые птицы погибали зимой от холода, и клетки с наиболее чувствительными к нему мы переносили в гостиную и ставили около камина, где у них была надежда выжить. Морин всегда ворчала, что пол завален перьями и из-за них трудно подметать, но тайком от всех подкармливала птиц орехами и семечками, которые покупала на рынке на свои деньги.

Отец приказал мне побыстрее раздеваться полностью и залезать в аквариум. Я заметила, что он добавил в воду несколько наперстков туши, чтобы она выглядела более свежей, и вновь установил дыхательную трубку, которая уже была убрана на зиму в мягкую упаковку.

– Ты сознаешь, что у нас театр? – спросил отец. – То, что кажется зрителям реальностью, для нас всего лишь спектакль – точно такой же, какой актеры показывают на сцене. Не забывай этого сегодня.

Он вышел, я разделась и нырнула в воду. Я предчувствовала, что готовящиеся события изменят мой взгляд на мир и мою жизнь, но мне придется сделать вид, будто ничего особенного не произошло. И еще у меня мелькнуло подозрение, что из-за ухудшившегося финансового положения отец, возможно, хочет избавиться от меня и утопить. Но оказалось, что это не так.

Отец вернулся вместе с тремя джентльменами, хотя, строго говоря, вряд ли их можно было так назвать. Они были в котелках и черных сюртуках, у одного имелась тросточка. Я опустилась на дно бассейна и прикрыла руками свою наготу. Чувствовала я себя скверно, мне казалось, что я сейчас умру. Я забыла вовремя вдохнуть воздух из трубки и чуть не потеряла сознание, но отец постучал по стеклу и показал мне жестом, что я должна плавать и позировать. Я старалась убедить себя, что все это сон, а мужчины около аквариума – плод моего воображения. Они оживились, когда я стала двигаться в воде, и очень быстро потеряли всякий стыд. В помещении раздавалось эхо их довольных голосов, один из них сделал непристойный жест в мою сторону. Отец поставил у аквариума кресла, чтобы им было удобнее наслаждаться зрелищем, при этом они пили и сидели так близко к стеклу, что мне казалось, я чувствую жар их вожделения. До сих пор я не подозревала, что человек способен плакать под водой, но оказалось, что это возможно. И все равно это был сон. Мужчины около бассейна были для меня нереальны.

Когда они ушли, отец снова постучал по стеклу, давая понять, что он тоже уходит. Я осталась одна и могла вылезти из аквариума и одеться. Но после пережитого унижения я просто не знала, как жить дальше. Я подумала, что, может быть, лучше оставить этот мир со всеми его грядущими печалями. Но оказалось, что утонуть не так-то просто. Мой дух требовал продолжения жизни, организм требовал воздуха. Задыхаясь, я всплыла на поверхность, вылезла из бассейна и натянула сорочку на мокрое тело. Мне было так одиноко, что я пошла к черепашьему загону, перешагнула через невысокую ограду и села на песок рядом со своей старой подругой. Я была такой же пленницей, как и это животное. Мне подумалось, что холодными бруклинскими ночами черепаха, возможно, тоже плачет и мечтает о другом мире, проклиная свое долголетие.

После того, что случилось в тот вечер, я не пыталась больше взять ключи от мастерской отца. Я боялась узнать еще что-нибудь о его прошлом и о его планах. Я жила, словно затаив дыхание. Было ясно, что я стою на краю пропасти и рано или поздно придется сделать прыжок. Я не рассказала Морин о мужчинах, которых приводил отец, и уж тем более о том, как отвратительно они себя вели и что предлагали отцу деньги за меня. Вода хорошо передает звуки, и мне были слышны обрывки тех мерзостей, которые они говорили. Я слышала, что они собираются сделать со мной, взять меня, если понадобится, силой и уложить меня на кушетку, недавно купленную отцом, чтобы с удобством наблюдать за происходящим.

Но ничто из того, что они делали и говорили, не волновало меня, их похвальба и гнусные слова были пустым сотрясением воздуха, ибо они для меня не существовали. Находясь в воде, я словно видела сон. Сон был голубой, я была в нем одна. Я делала в эти вечера то, что велел отец. Он составил подробные письменные указания, как я должна держаться, – касаться своего тела так, чтобы возбуждать мужчин, вести себя непристойно. Я все это выполняла.

Вскоре после этого у него родился новый план, связанный с Гудзоном. Когда я плавала в реке, я действительно была в одиночестве, была свободна. Я буквально влюбилась в Гудзон. Поскольку это происходило ночью, то я не должна была больше устраивать этих гнусных представлений, так что он стал моим избавителем. Я мечтала о встречах с ним, как вскоре после этого стала мечтать о молодом человеке, увиденном однажды в лесу. Он тоже представлялся мне кем-то вроде спасителя, перед которым я могла раскрыть душу. Это были первые вспышки любви, и, благодаря им я, вопреки своему нынешнему положению, вновь обрела веру в мир.