Об откорректированных помнили только одиночки с причудливой памятью вроде меня или Хорейси. Отчасти именно так ФБИ на нас и выходило. Скажем, юноша из Общинников влюбляется в свою рабыню. За такое наказывать нельзя: он выше по положению. Карая и запрещая, ты признавал, что проступок в принципе возможен. Поэтому убирали сам факт нарушения: федеральный агент быстренько прыгал назад – и рабыня еще ребенком совершенно безболезненно погибала от несчастного случая. Семье мальчика выносили предупреждение, чтобы та в следующий раз выбирала невольников аккуратнее.
Но иногда даже спустя три недели после операции парень по-прежнему искал свою любовь, и становилось понятно, что он – обладатель очень необычного типа памяти. Конечно, существовал способ исправить дефект, заставив уникума постоянно общаться с самыми разными людьми. Если же он не желал разговаривать, то оставалось всего два выхода: он или пополнял ряды агентов ФБИ, или же его самого корректировали.
Ходили слухи об обстоятельствах, из-за которых приходилось уничтожать целую кучу народа. Один старый агент как-то рассказал мне, что из-за некоей Дианы Спенсер ему пришлось избавиться в прошлом от четырех поколений одной семьи, но почему, так и не сообщил; наверное, дело было связано с королевской фамилией, но мой собеседник к тому времени очень сильно перебрал, и я его остановил, прежде чем он сболтнул лишнего. Вскоре после нашего разговора он исчез, но вполне возможно, что просто умер, а мне никто не сообщил. Правда, я никогда никого не спрашивал об этом агенте и не знаю, помнит ли о нем хоть кто-нибудь.
Я же до сих пор испытываю грусть и нежность при мысли о ЛаНелле, моей няньке из Свободных. Я, похоже, любил ее больше собственной матери (как и многие мальчики из Лийтов; в таком возрасте мы еще не осознаем последствий, а нянек видим подолгу и каждый день, тогда как мать – два часа по воскресеньям). Если мне все это не приснилось, то ЛаНелла перестала существовать, когда я пошел в первый класс. Я тогда приехал домой на рождественские каникулы и сразу спросил, где она. Меня довольно скоро отвели к какому-то милому человеку, и он пообещал, что, когда я вырасту, смогу стать агентом ФБИ.
В общем, вмешательство в недавнюю историю не имело значения: власти меняли ее, когда находили удобным, гражданские постоянно пытались и обычно или терпели неудачу (им не хватало ни правительственных ресурсов, ни простоты намерений), или преуспевали без особых трансформаций реальности. Уходя в прошлое, обычные люди нарушали закон. Федераты устраняли Свободных и Общинников, предотвращая сам факт преступления, а Лийтам выписывали заоблачные штрафы. И хотя наказание за краткосрочные прыжки всегда было суровым, на самом деле никакого вреда они не приносили, – не важно, ловили мы путешественников или нет.
Прыжки в далекое прошлое также не влекли за собой последствий; если ты убивал Александра, то следующие двести лет история переживала немалые потрясения, но потом чудовищная, неповоротливая дехрония временного потока все равно находила путь в прежнее русло. А если, к примеру, путешественник уходил в поздний дриас, то, чтобы он там ни делал, его поступки полностью исчезали. Сейчас школьные экскурсии в палеолит – дело вполне обычное.
Но иногда кто-то отправлялся в мезоисторию, и тогда каузальная дельта достигала максимума в настоящем. Когда Федеральное бюро изотемпоральности узнавало о таком прыжке, то всякое происходило: у парочки битв мог смениться победитель, лингвистические линии между английским, франшским, расским и эспано в Армориках сдвинуться на сотни миль, Нелегальные Штаты Арморики приобретали или теряли штатов по десять, а на троне Конфедерации вновь оказывался Йорк.
Если бы не законы физики, все могло оказаться куда хуже. При постоянной, равномерно!! мгновенной каузопропагации или, к примеру, консервативной в плане будущей каузальности – хватило бы любого признака – после каждого путешествия, изменяющего прошлое, мы бы тут же оказывались в другой истории, миллионы или даже миллиарды людей прекращали бы существование, их бы заменял кто-то другой, а память всего человечества переписывалась бы в мгновение ока. Целый мир мог исчезнуть, не успев даже пискнуть.
К счастью для тех из нас, кто все-таки не прочь посуществовать еще немного, Эйнштейн доказал, что каузопропагация – процесс стохастический, дискретный, метатемпоральный и пусть не строго консервативный, но предрасположенный к минимальным изменениям.
Мезоисторические путешественники во времени почти всегда хотели вернуться в примерную точку отправки. Более того, до их возвращения все созданные ими изменения можно было отменить, поэтому преступники находили себе живого человека в качестве балластного тела. При использовании инертных объектов для таких целей, скажем, грязи с берега реки или упавшего дерева в лесу, агенты могли найти их прямо на месте машины времени и разорвать каузальную связь (распылить и деструктурировать ее – взорвать балласт, потом сжечь, перемолоть и развеять пепел). И тогда прыгун прекращал существование совершенно бессмысленно.
Но если темпоральное поле протягивалось в прошлое и захватывало живого человека, тогда при должном везении балласт, оказавшись в будущем, уходил с места прибытия, его было довольно трудно засечь, а сам путешественник во времени мог вернуться. (Иногда балластом становились животные, например олени; такой трюк мог сработать, правда, возвратившись, преступник оказывался в лесу, понятия не имея, где конкретно находится).
В общем, Хорейси и я находили балласт в интервале между отправкой и возвращением. Когда мы выполняли свою задачу, в дело вступали другие агенты и изменяли объект настолько, что направленные вперед изотемпоральные волны не могли на нем зафиксироваться, не отражались, и каузопропагация прекращалась. Нет депозита – нет возврата, по словам Хорейси. Я, когда она так говорила, вечно прикрывал рот ладонью, чтобы какие-нибудь скрытые камеры не зафиксировали улыбку. Иногда мне казалось, что напарница желает себе смерти; я ей нравился, тут, разумеется, не было никаких проблем, но она, похоже, не понимала, какая опасность ей угрожает из-за того, что она нравится мне.
Как я уже сказал, наша работа – искать балласт. А когда мы его находили, на сцену выходили обычные агенты и проводили рутинную процедуру по изменению объекта для разрыва связи. У них в запасе имелось то ли пятьдесят, то ли сто манипуляций, некоторые из них даже были относительно гуманны.
– Может, залингуешь его? – спросил я. – Голландский акцент, странное поведение, прибыл голым с непонятными ранами – этого хватит для доджсоновского словаря?
– Думаю, да. Включить систему на голосовое распознавание.
– Система включена, – сказал Сердечник.
Хорейси уставилась в потолок, глубоко вздохнула и перевела римановы глаза в светонепроницаемый режим; я завидовал этой способности, хотя напарница и говорила, что ничего такого особенного нет, все равно как прикрыть веки. Может, она действительно не понимала, чем полная темнота отличается от красной мути.
Хорейси задержала дыхание, сосредоточилась, выдохнула, медленно сосчитала от одного до десяти и впала в легкий транс:
– Голландец, голландский мальчик, голландский мальчик рисует, голландская гавань, голландская кухня, голландский шоколад, Амстердам, тадам-тадам-тадам, Роттердам, уж в Роттердаме-то они погуляют, лесбиянка, парень присунул лесбиянке, тупой школьный юмор, Шекспир, Ричард Второй, Болингброк, канава, аллея, принц Хал, Хал и его друг Фал, Хал-канал, ветряные мельницы, Чосер, ткачиха из Бата, Бат-бан-баня, пора сходить в баню, невеста Франкенштейна должна пойти в баню, сумасшедший ученый, Фрэнк – сумасшедший ученый, Фрэнк Фрэнсис Фрэнсис Тируитт, Тируитту песню веселую…
Ее тихий, бесстрастный, быстрый монолог продолжался, периодически прерываясь глубокими медленными вздохами. Я наблюдал за изображением, которое проецировалось на стену: бледно-зеленые слова или выражения выскакивали на экран, рой голубых точек – близких по смыслу значений – собирался вокруг них быстро растущей грибницей, выпрастывая оранжевые побеги антонимов, красные петли непонятно как связанных с делом слов и серые волокна этимологических связей. Структуры сращивались, стабилизировались или повторяли цикл развития, и скоро в информационном массиве проявилась гомологичность; структуры отталкивались, крутились, притягивались друг к другу, сливались воедино, таща за собой прародителей, пока я наконец не поднял руку и тихо не произнес:
ebooksa