– Ложись! – прошипел он моей матушке, застывшей с видом отчасти озадаченным, отчасти изумленным. Он потянул ее вниз и тут же извинился за неподобающую близость. Совсем недавно его мошонка лежала у нее на ладони, но он извинился. Бок о бок стояли они на коленях между тумбами письменного стола, среди выстрелов, и криков, и ужасного, подагрического хруста механических сочленений, и мало-помалу остались лишь крики и хруст, потом только хруст, а потом наступила тишина. Они стояли на коленях бок о бок, трясясь от страха, мама-джи стояла на четвереньках, как собака, пока не задрожала от напряжения, но она боялась пошевелиться, произвести хоть малейший звук, чтобы не привлечь внимание перемещающихся теней, заглядывавших в кабинет через окно. Тени изрядно удлинились и почернели, прежде чем она отважилась выдохнуть:
– Что случилось?
– Мехов взломали, – сказал отец. Затем он навсегда сделал себя героем в глазах моей матери: – Пойду взгляну.
Потихонечку, стараясь не шуметь, не потревожить ни малейшего осколка разбитого стекла, ни единой щепочки, он выбрался из-под стола и прополз по заваленному полу до подоконника. Потом, миллиметр за миллиметром, он приподнимался все выше, пока не застыл в полуприседе. Он выглянул в окно и в то же мгновение шлепнулся на пол и с той же осторожностью ползком отправился в обратный путь.
– Их там нет, – шепнул он маме. – Ни одного. Они будут убивать все, что движется. – Он произносил по одному слову за раз, чтобы звук был похож на обычное поскрипывание и шуршание переносных укрытий на песчаных отмелях Ганга.
– Может, у них закончится горючее, – предположила моя мать.
– Они работают от солнечных батарей. – Подобная манера говорить занимала много времени. – Они могут ждать вечно.
Потом пошел дождь. Прогремел оглушительный громовой раскат, провозвестник муссонного ливня, обрушившегося на весь Бенгальский залив, подобный знаменосцу или трубачу, бегущему перед экипажем и оповещающему мир о приближении великого человека. Дождь бил в парусину, точно руки в барабан. Дождь шипел, впитываясь в сухой песок. Дождь рикошетом отлетал от пластиковых панцирей ждущих, прислушивающихся роботов. Песня дождя поглотила все звуки, так что матушка смогла заключить, что отец смеется, лишь по вибрации, передаваемой им столу.
– Почему вы смеетесь? – прошипела она, лишь немного уступая дождю в громкости.
– Потому что в этом шуме они ни за что не услышат, если я пойду и заберу свой наладонник, – объяснил отец, который был очень храбрым для толстяка. – Тогда мы узнаем, кто завладел этими роботами.
– Тушар! – оглушительно зашипела матушка, но папа-джи уже крался из-под стола к коммуникатору, лежащему на шезлонге за дверью, застегнутой на «молнию». – Это всего лишь…
И дождь кончился. Совсем. Словно перекрыли поливочный шланг. Он прошел. Капли падали с крыши и с не рассчитанных на такую погоду окон. Солнце дробилось на пластиковых панелях. Сверкала радуга. Все было прекрасно, но отец оказался застигнутым врасплох посреди палатки, за стенками которой караулили роботы-убийцы. Он беззвучно и грязно выругался и осторожно, очень осторожно начал пятиться по осколкам и обломкам, задом наперед, будто слон. Теперь уже он ощутил, как вибрируют деревянные боковины стола от сдавленного смеха.
– Над. Чем. Вы. Теперь. Смеетесь?
– Вы не знаете этой реки, – прошептала мать. – Мать Ганга все-таки спасет нас.
Ночь на берегах священной реки наступила быстро, как всегда, та же праздная луна, что слушает теперь мой рассказ, взошла за исцарапанными пластиковыми панелями окон.
– Вы что-то чувствуете? – спросил отец.
– Да, – прошипела мать.
– Что?
– Воду, – ответила она, и он увидел, как она улыбается в опасном свете луны. И тогда он услышал тоже: шипящий, всасывающий звук, с каким песок мог бы поглощать воду, но всей его жажды было недостаточно, ее было слишком много, она прибывала слишком быстро, слишком-слишком много, она заливала все. Отец сначала учуял, а потом уже увидел водяной язык, окаймленный песком, и соломой, и всяческими обломками с сангама[115], где находился лагерь; вода подкрадывалась к краю палатки, переливалась через порог и отцовские пальцы. Она пахла землей, получившей свободу. Это был древний запах сезона дождей, когда всякая высохшая вещь обретала собственный аромат, и вкус, и цвет, высвобожденные дождем; запах воды – это запахи всего, что освобождает вода. Язык превратился в тонкую пленку, вода закручивалась вокруг их пальцев и коленей, вокруг ножек стола, словно под устоями моста. Отец почувствовал, что мать содрогается от хохота, потом поток сорвал стенку палатки, и водяная стена отбросила его, ошеломила, захлестнула, и он лишь барахтался, задыхаясь и пытаясь не кашлять, чтобы не услышали предатели-мехи. Тогда он понял, над чем смеется мать, и рассмеялся тоже, громко и надсадно, выкашливая воду Ганга.
– Сюда! – крикнул отец и, подпрыгнув, перевернул стол и упал на него животом, будто на доску для серфинга, схватившись за ножки обеими руками. Мать рванулась и уцепилась за стол как раз в тот миг, как поток разорвал палатку сбоку и смел стол и беглецов. – Греби ногами! – завопил отец, направляя стол к перекосившемуся дверному проему. – Если любишь жизнь и Мать Индию, греби!
ebooksa