В поле зрения

Ещё одна скорая уехала, затем меня стали осматривать в последней машине. Меня тоже хотели госпитализировать, но из-за моих обвинений и из-за того, что я всё-таки в неотложной помощи не нуждался, меня не позволили увезти. Паша по-дружески похлопал меня по спине (я тут же застонал — расцарапанную спину сильно защипало) и пригласил сесть в его машину, после чего лично повёз меня в отделение.

Всё было кончено. Я — вне закона, но это пока что. Мне что-то подсказывало, что Наумов таки снимет все обвинения с меня. Анна и Джон подлечатся и продолжат борьбу, если не сдадутся и не решат сбежать. Я дам показания, придётся опять много врать, поэтому мне следует сейчас всё как следует продумать. Не могу же я рассказать им всю правду — меня сочтут сумасшедшим, двинувшимся из-за всего, что произошло со мной за последнее время. Но несколько людей, из числа тех, кому я могу верить и доверять, должны знать, что же здесь на самом деле случилось.

Наручников на меня не надели — во-первых Пашка поручился за меня, а во-вторых, медики строго-настрого запретили, едва глянув на мои запястья. Мои раны кое-как обработали прямо в скорой, даже зашили по-быстрому некоторые царапины, показавшиеся им самыми серьёзными, забинтовали кисти рук и лодыжки, налепили здоровенный пластырь во всю спину, вкололи с десяток уколов и отпустили, поскольку кому-то там из полицейской верхушки не терпелось допросить того, кто мог сейчас говорить, но при этом не обладал высоким чином. То есть, я оказался крайним. А уже после допроса меня должны были переправить в больницу и приставить ко мне охрану. Такие вот дела.

Я сунул руки в карманы потрёпанных штанов и случайно обнаружил у себя в кармане ампулу с RD, только без наклейки — её на какой-то стадии битвы оторвало. Я захотел её выкинуть, но не стал — а вдруг пригодится? Правда, перед допросом всё равно проведут обыск.

А так — всё было кончено, по крайней мере, на какое-то время. Я наконец-то отдохну, пусть и в больнице или даже в тюрьме.

Глава 25

На допрос я так и не попал. Хотя, если быть точным, не попал как подозреваемый, да и из-под стражи меня отпустили практически тут же, видимо, Наумов распорядился в срочном порядке снять все обвинения с меня и не трогать по поводу недавней ситуации. Но на вопросы мне всё равно пришлось отвечать, причём довольно долго, хотя уже в качестве свидетеля. На текущий момент я был единственным, кто мог рассказать хоть что-то про недавнюю странную ситуацию на краю города. Мне пришлось много, очень много врать, и я боюсь, что эта ложь в дальнейшем мне сильно аукнется. Я рассказал про то, как меня и моего брата похитили, как удерживали в плену и пытались накачать наркотиками. Зачем? Не знаю. Как я потом оттуда выбирался, как там завязалась перестрелка, как появился Алексей. Я всё валил на него и на Наумова, я выставлял их главарями банды, это подтверждалось другими фактами, например, один из выживших на бандитской сходке подтвердил, что его босс сильно боится Алексея, что, мол, он обладает странными способностями к электричеству. Я это подтвердил, я всячески опирался на это и требовал, чтобы Алексея охраняли как следует, чтобы везде была резина и всё такое прочее, а Наумова тоже арестовали или хотя бы приставили слежку. Слушали меня серьёзно, даже не перебивали, но, кажется, не верили. Я не мог рассказать всю правду о Наумове, мне бы ни за что не поверили, у меня не было против него ничего, что могло бы хоть как-то подтвердить мои слова против высокопоставленного политика. Я не чувствовал себя обязанным ему за то, что он так великодушно снял с меня ложные обвинения, которые сам же и повесил. Я жаждал справедливости. Единственное адекватное обвинение, в котором я смог более менее убедить моих допросчиков — это то, что Наумов стрелял в Сашку, и отпечатки на пистолете должны были это подтвердить. Кажется, почти полностью мне поверил только Паша, который всё это время не отходил от меня. Я видел это по его глазам.

Я был зол на Наумова, я ненавидел его, и я не мог ничего сделать. Но себя я ненавидел ещё больше.

Меня отпустили домой только под утро, всю ночь я провёл в отделении. Домой я заглянул буквально на пару минут, а затем двинулся в больницу, узнать, что там с Сашкой. Нужных врачей и правильную палату я нашёл сразу же. Доктор, желтоволосая высокая женщина лет пятидесяти, объяснила мне, что Сашка только чудом остался жив, но впал в кому и из неё уже, скорее всего, не выйдет. Пулю так и не вытащили — она засела так глубоко, что любое оперативное вмешательство повлечёт за собой немедленную смерть, и что лучше оставить всё так, как есть сейчас.

— Почему? — спросил я. — Разве нельзя рискнуть?

— Только не с нашим оборудованием, — ответила она. — Мы закупили новое оборудование благодаря анонимному пожертвованию, но его привезут только через четыре дня. На нём можно будет попробовать, но прогнозы у вашего брата неутешительные.

— И… — начал я и запнулся. Нужно было найти правильные слова. — И насколько всё плохо?

— Очень, — честно ответила она. — Пуля продолжает двигаться в его мозгу, и мы не можем остановить это. Учитывая её скорость, он проживёт ещё где-то два дня, если только не случится чего.

— Например, чуда? — предположил я, хотя и знал уже ответ.

— Скорее наоборот. Чудом будет, если он доживёт до завтрашнего вечера.

У меня подкосились ноги, и доктор помогла мне сесть на стул. Я посмотрел на Сашку. Голова у него была перебинтована, изо рта торчала трубка, через которую аппарат заставлял его дышать, вентилируя лёгкие, а мешок на конце этой трубки то вздувался, то сдувался обратно. Резко, почти судорожно набирал в себя воздух и так же резко сокращался, проталкивая его ему в лёгкие. Почти агония.

— И что же делать тогда? — спросил я. — Можете что-нибудь посоветовать?

— Прощайтесь, — прямо ответила она. — И молитесь за него.

— Я агностик.

— Тогда, может, самое время для того, чтобы перестать сомневаться?