Уездный город С***

— Натан Ильич, давайте мы для начала соседей опросим, а? Пожалуйста!

— Да что с вами стряслось? — подивился мужчина, глянул через плечо на дверь. — Ну старый дом. Не знал, что вы их боитесь.

— Не их, его, — жалобно ответила Аэлита, тряхнув головой. — Натан Ильич, уйдём отсюда, пожалуйста!

— Ну постойте тогда снаружи, я хоть проверю. Может, тут вовсе дверь не открывается, — пожал плечами Титов, которому старый дом был неприятен, но не более того. Вновь развернулся, сделал еще один нетвёрдый шаг — крыльцо хоть и скрипело, и стонало под ногами, но пока держало.

За мгновение до того, как ладонь его накрыла дверную ручку, позади раздался резкий, пронзительный свист, и мужчина отдёрнул руку, оборачиваясь. Брамс стояла на том же месте, зажав губами мундштук флейты, и опять смотрела не на поручика, а на дом.

— Аэлита Львовна, ну что за ребячество? — устало вздохнул Натан.

Но вещевичка не ответила, вместо неё вновь заголосила флейта. Да так мерзко, что давешний вой по покойницам казался ангельским пением; Титов и не представлял, что благородный инструмент вообще способен издавать подобные звуки.

Поручик поморщился — от этого прерывистого, резкого, похожего на скрежет железа по стеклу «пения» сводило зубы — и вновь потянулся к дверной ручке, но тут уже передумал сам, отвёл ладонь, даже отступил на шаг.

С домом что-то происходило. Внутри него словно кто-то ворочался — большой, неуклюжий, для которого старые стены были тесны.

Натан непроизвольно отступил опять, спустился с крыльца на ступеньку ниже, ещё, не отводя взгляда от вдруг ожившего строения. Посеревшие от времени брёвна его словно бы шли волнами, дом дышал и шевелился, и всё это — в могильной тишине. Казалось, кроме хрипов и стонов флейты, не осталось больше никаких звуков. Пропал город, шумевший совсем рядом, пропали соседние дома и трамваи, река и извозчики. Только старый, оживающий на глазах дом, чёрные ели и завывания флейты. Даже небо над головой, едва видное между тёмно-зелёными макушками деревьев, будто вдруг почернело, и от этого сделалось особенно жутко.

А потом по земле прокатился низкий, тихий стон, волной ударивший под колени. Брамс дёрнулась и взмахнула руками, пытаясь устоять, и плач флейты оборвался. А дом начал раздуваться, увеличиваться на глазах, словно нечто, запертое внутри, решило стряхнуть с себя неудобный деревянный ящик. Аэлита, опустив флейту, наблюдала за этим зачарованно, едва ли не открыв рот.

Титову понадобилось мгновение, чтобы оценить обстановку и сообразить, к чему всё идёт. Прыгнув вперёд, он смёл вскрикнувшую девушку, ещё несколько шагов сделал по инерции, с ней в охапке, уже падая; после — откатился за ближайшую ель, прижав Брамс к земле, обхватив её голову ладонями и закрыв уши, а сам зажмурился, лбом уткнувшись ей в плечо. Вещевичка возмущённо ахнула и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы высказать поручику всё недовольство, но не успела.

Ярко вспыхнуло и громыхнуло — низко, резко, с оттяжкой, словно совсем рядом ударила молния. По земле под спиной прокатилась дрожь, и Аэлита сама уже испуганно вцепилась в поручика, крепко зажмурившись и боясь даже дышать. Охнула ель над головой, засыпая лицо вещевички иголками. Земля несколько раз вздрогнула, потом вновь что-то бахнуло — тише, но где-то совсем рядом, и сверху опять посыпался какой-то мусор.

А потом всё разом стихло. Мир замер в ожидании — будет что-то еще или уже можно облегчённо выдохнуть?

Аэлита выдыхать не спешила, только обеспокоилась — Титов лежал без движения. Вдруг с ним что-то?.. Но всерьёз испугаться не успела, потому что поручик завозился, перекатился на спину, сел, продолжая одной рукой приобнимать жмущуюся к нему девушку; да у Натана и выбора в этом вопросе не было, Аэлита вцепилась клещом.

— Брамс, прикройте уши, сейчас я буду ругаться, — проговорил мужчина с усталой насмешкой. Вещевичка, конечно, не послушалась, и даже китель не выпустила, но всё же немного расслабилась и обернулась на дом.

То есть на то место, где он недавно стоял, а сейчас — полыхали развалины. Нижние венцы пережили взрыв и остались на своих местах, крышу раскидало по округе, а прочие части стен ежовыми иголками торчали в стороны. Некоторые брёвна отлетели достаточно далеко; одно из них чудом не задело полицейских, спасла толстая старая ель — живое дерево не уступило мёртвому, даже не накренилось от удара. Печь почернела и покосилась, обрушилась труба и часть кладки, и выглядела она сейчас как одинокий обломанный зуб в грязном рту старого нищего.

К счастью, реакция поручика не подвела, от дома их отделяло несколько саженей, так что взрыв не навредил ни ему, ни вещевичке. Только в ушах малость звенело, саднило плечо — кажется, задело каким-то обломком или, может, ушиб при падении.

Над крышами уже тревожно выла сирена. Огнеборцы не мешкали: в наполовину деревянном городе любой пожар мог обернуться катастрофой. Но, кажется, не теперь; горело как-то удивительно слабо, особенно если принять во внимание, что дождя толком не было уже две недели.

А ещё через пару мгновений, словно по велению всё той же сирены, громыхнуло прямо над головами. Сидящие на земле сыскари одновременно вздрогнули, но тревога оказалась ложной: вслед за этим взрывом с неба хлынула вода, зашелестев вверху по плотным конусам еловых крон. Гроза подкралась так незаметно, что теперь казалось — возникла прямо над горящим домом, словно намеренно, чтобы не дать пожарным работы.