Но телевизор в саду не слишком удивил Тошико. Любой, кто жил в полумиле от поверхности земли и по-прежнему нуждался в садовом разбрызгивателе, знал толк в том, чтобы пустить пыль в глаза. Её шокировало то, что она увидела на экране.
— Кажется, вы немного пропустили вот здесь, — заметил он, указывая на заднюю сторону своей шеи.
На экране Тошико принимала душ.
— Извращенец! — возмущённо воскликнула она.
Лукка хихикнул.
— Немного извращенец, немного параноик… Я построил этот дом как свою крепость. У меня очень много врагов. Но здесь никто до меня не доберётся. Если мне нужно, я могу контролировать лифты, пожарные выходы, систему вентиляции — прямо отсюда. Всё, что угодно. И я вижу всё.
Он нажал на другую кнопку, и изображение на экране изменилось: теперь они видели, как несколькими часами ранее Оуэн шёл по квартире с обёрнутым вокруг пояса полотенцем. Лукка остановил запись. Дыра в груди Оуэна была отчётливо видна.
— Я вижу всё, — повторил он. — Я просто не делаю вид, что понимаю всё это.
— Всё, чего мы хотим — чтобы это существо перестало убивать людей. Вы в такой же опасности, как все остальные. Позвольте нам разобраться с этим.
Лукка надолго задержал на ней взгляд, словно обдумывая своё решение — или просто дразнясь.
В конце концов он сказал:
— Нет.
И двое мужчин, ожидавших её у лифта, схватили Тошико сзади.
Глава семнадцатая
Оуэна окружала темнота. Тьма была полной и абсолютной, и он знал, что это — Смерть.
Он уже бывал здесь раньше. Он помнил это так же, как новорождённые младенцы, должно быть, помнят материнское лоно.
Было странное ощущение подвешенности. Словно плавание в сильно солёной воде в центре релаксации. С одной лишь разницей — в Смерти вряд ли было что-то расслабляющее. Ему было холодно, и каждый нерв в его теле словно кричал от напряжения. Потому что хотя это и была Смерть, и это был конец, без всякой загробной жизни, без надежды на воскрешение или спасение, он знал — как знали все мертвецы — что он здесь не один.
И, чем бы это ни было, оно застало бы его беззащитным, потому что он не мог двигаться, не мог бежать, и ему негде было спрятаться. Темнота была полной и непроглядной, но инстинктивно он осознавал, что