— Зачем ты к маме моей ходила? Говорила обо мне гадости?
— Правду.
— А кто сказал, что правда не может быть гадостной?
— Мне… не поверили?
— Нет… пока нет, но мне все-таки придется поработать и с матушкой…
Убьет?
— Не сразу, но уж прости, иначе никак… она мне верила… она меня любила…
…убьет. Он уже говорит о ней, как о мертвой…
Сама виновата.
— Конечно, ты сама виновата, — он взял Ольгерду за руку и поцеловал раскрытую ее ладонь. — Кто ж еще? Сидела бы тихо, глядишь и…
…и все равно он убил бы…
— Увы. Не я такой. Жизнь такая… у меня скоро все изменится. Уже меняется. И мне, как понимаешь, не нужны те, кто способен этим переменам помешать. Что же касается матушки, то, боюсь, она слишком меня любит, чтобы не лезть в мою жизнь. Представляешь, вчера она обыскала мои вещи… перебрала якобы. Искала те, что я не ношу, якобы для благотворительного общества. Но мы с тобой прекрасно знаем, что дело не в благотворительности, что ты ее разбередила… приговорила. Не стыдно?
— Я…
— Ты все равно прыгнешь, Герда. Всего-то и осталось, один шаг… внизу мостовая… и ограда… постарайся не налететь на прутья. Все же мучительной смерти я тебе не желаю.
И закололо вдруг в груди. Ольгерда живо представила, как холодный металл пробивает ее тело.
— Ты…
— Никто ничего не поймет, дорогая… у тебя ведь такая тяжелая жизнь… князь дал отставку. В театре на твое место нацелилась молоденькая, того и гляди попросили бы уйти. И что тогда? Немолодая. Никому ненужная… а ты всегда склонна была к излишней поспешности.
— Я не…
— Спрыгнешь. Куда ты денешься. А теперь, уж прости, мне пора…
Он вытащил из-за пазухи перчатки, те самые, неосмотрительно оставленные в доме тетки, и, подвинув Ольгерду, перегнулся…