Команда больше так и не появилась.
Лазарев старался не думать об этом. Если ты не можешь дать чему-то рациональное объяснение, об этом проще не думать.
Каждое утро, просыпаясь в посадочном модуле, он выглядывал в иллюминатор в дурацкой надежде, что здесь кто-то есть, кроме него. Но за стеклом, как и прежде, желтела бесконечная пустыня, и рваная кромка чернеющих гор, и зеленовато-бирюзовое небо, и ветер, танцующий в завихрениях песка на змеистых барханах.
А потом он влезал в скафандр и шёл работать. Работа отвлекала от мыслей.
С грузовым модулем всё оказалось в порядке: он приземлился без значительных повреждений. Проблем доставил щит теплозащиты: он оказался слишком тяжёл, чтобы снять его в одиночку. На это ушло несколько часов, пришлось воспользоваться старым добрым ломом.
С обустройством жилого отсека всё оказалось проще: грузовой модуль специально оборудовали так, чтобы использовать его в качестве основы для исследовательской станции. Второй день ушёл на то, чтобы укрепить конструкцию сваями.
По пути туда и обратно Лазарев брал пробы грунты и атмосферы. Они расстраивали. Никакой жизни. Никаких микроорганизмов, даже их следов. Всё стерильно, как в стазис-камере.
Мёртвый песок: углерод, медь и железо.
Мёртвый воздух: азот, углекислый газ, метан и немного кислорода.
Одна надежда на море. Там вода или, по крайней мере, что-то похожее на неё. Там можно найти хоть что-то. Но, чтобы добраться до моря, нужно сначала построить исследовательскую станцию, иначе поход к берегу обернулся бы бесполезным риском для жизни.
А попусту рисковать жизнью Лазарев не хотел.
Он возвращался в посадочный модуль, когда небо уже начинало темнеть. Ночи здесь оказались чёрные, малооблачные и короткие: они длились всего по четыре часа. Приближение утра он определял по вышедшей из-за гор яркой белой звезде – Альфе Центавра, рядом с которой тут же вспыхивала вторая звезда. И уже через полчаса на небе появлялась Проксима в ярко-красных лучах, и небо вокруг неё переливалось тёмно-синим и фиолетовым, становясь затем изумрудно-зелёным.
Рассветы на планете завораживали. Лазарев специально перенёс время пробуждения на час назад, чтобы любоваться ими через иллюминатор.
Это очаровывало и восхищало. Это давало работе Лазарева новый смысл – он понял, что обязан показать людям эту красоту чужого мира, чудовищную, неземную; эту красоту, ранее недоступную человеческому глазу.
Он снимал рассветы и закаты на камеру, встроенную в шлем скафандра, и передавал видео на корабль.
На девятый день работ, установив систему снабжения кислородом, фабрикатор питательной биомассы и водную станцию, Лазарев попрощался с посадочным модулем и окончательно перешёл жить на исследовательскую станцию.
Теперь она стала его домом.
В тот день, перед самым закатом он решил снять очередное видео для Земли.
– Вот, – сказал Лазарев, повернувшись к станции. – Это исследовательская станция «Рассвет-3». Мой дом. Моя крепость. Я буду жить и работать здесь ближайшие… А, чёрт его знает. – Он махнул рукой. – Пока не узнаю об этой планете всё, что мне нужно. Пока не найду здесь хоть какую-нибудь жизнь. Ну или не удостоверюсь, что её здесь нет. Если честно, я не думал, что дело дойдёт до этого. Но раз уж я здесь – надо работать.
Он обошёл станцию по периметру и показал пальцем на метеовышку.