— Моя жизнь уже давно пуста. Вы можете угостить меня ей?
— Не знаю. Я, правда, не знаю. Но я готов!
— Ваше лицо… Почему оно кажется мне знакомым?
— Потому что мы знакомы. Вас зовут Элен. Я уже год работаю с вами рядом. Но мое имя не имеет значения, если вы его не помните…
— Простите, ради бога. — Она ласкает его профессиональным взглядом патанатома, проводит тонким пальцем по его скуле. — Наверное, вы правы. И мы знакомы. И меня зовут Элен. И я не знаю вашего имени. Это стоит изменить?
Он смеётся. Впервые за долгие годы смеётся легко и просто.
— Зачем вам имя, если вы можете узнать меня?
— Уверены, что хотите этого?
— Уверен. Уже год уверен.
Её взгляд начинает обретать осмысленность. Пустые донышки больше не светят в зрачках бездумием, и это одновременно и пугает его, и радует.
— Вот даже как… И куда мы отправимся?
— Я знаю одно место. И вы его тоже — знаете…
И вся нежность мира не согреет каменное ложе препараторского стола. Но его согреет цвет жизни, яркий и сочный, выпущенный из двух тел, словно с палитры гения–самоучки.
Густой запах свежей крови перекрывает остальные — стерильных простыней, инструментальной стали… формалина.
Они лежат рядом, эти параллельные линии, попытавшиеся пересечься в районе гениталий и сердец. Такие счастливые, такие умиротворенные, не нашедшие ответа на свои вопросы, но обретшие друг друга в кратком миге фатального счастья, озвученном обращенным друг к другу шепотом: "Requiescat in pace".
Притуляк А. Пуля–дура
"Служенье муз не терпит суеты"
(
Щенок сидит у самой кромки огромной лужи — пегий, лопоухий, смешной. По грязной жиже перед ним расплывается радужное пятно бензиновой плёнки, охватывает ошмёток банановой кожуры — берёт в плен это утлое судёнышко. Щенок улыбчив глазами; его немного отрешённый взгляд чем‑то напоминает взгляд мамы в последние годы жизни, когда она уже вышла из себя и гуляла где‑то там, в астрале своей неожиданной и быстрой старости, в прекрасном и беззаботном далеке. Мама–мамочка… Недолго ты погуляла — год–два всего. А потом у тебя выросли крылышки и ты улетела к звёздам. Через тернии. На терниях ты и в лучшие‑то времена не заморачивалась — шла и шла по ним, босая. Иногда только поморщишься от боли, потрёшь исколотые подошвы, когда уж совсем невтерпёж, и — дальше идти…
Опускаюсь на корточки, аккуратно примостив снятый со спины гитарный футляр возле ноги. Будущий матёрый собак жизнерадостно тычется мокрым носом в джинсы, в подставленную ладонь, подрагивает хвостулькой. Лапы грязные и мокрые… Ой нет, голубчик, давай без этих резвых телячьих нежностей! Грязные пятна на джинсах от твоих лап мне совсем ни к чему. Да, ты мне тоже нравишься, но взять тебя с собой я сейчас не могу, извини. Работа у меня.