Карболитовое Сердце

Завидев покупателей, продавец степенно покивал, закладывая книгу плоским десантёрским ножом, нацепил на нос круглые очки и слез с табурета.

— Приветствую, уважаемые! Чем могу быть полезен?

Ваня повёл осторожный двусмысленный разговор, не упоминая киборгов напрямую. Мастер столь же осторожно и уклончиво отвечал, не упоминая киборгов напрямую. Взаимные обнюхивания закончились внезапно, стоило Филину заикнуться о Тёплом Стане. В блестящих чорных глазах киберслесаря заполыхал фанатический огонь, румяное лицо расцвело улыбкой.

— С Тёплого Стана? Может, и самого Князя Игоря знаете?

— Да, вот он нам тут даже инструкцию прислал. — Ваня протянул мастеру телефон с открытым электрописьмом от Князя. Тот принял девайс двумя руками как драгоценность, вчитался в мелкие буковки. Кто бы мог подумать, что князинька так широко известен в узких кругах!

— Гюзель! — Зычно вскричал мастер.

— Что тебе, Тарасик? — расслабленно отозвалась томная усатая татарка, торговавшая очками напротив.

— Присмотри за барахлом, звезда моих очей… — задумчиво попросил иудей Тарасик. Не отрывая взгляда от письма, он провёл гостей через крошечную железную дверь в лавку, при свете экранчика заперся на три замка и включил верхний свет.

Здесь было под потолок набито хламом, таким же, что и снаружи, но ещё не отведавшим сварки и некромантии. В задней стене помещения обнаружилась обшитая дерматином дверь, а за ней — толковая слесарка со станками, метров аж на двадцать квадратных, пропахшая табачиной и трудовым потом. Тут уже наблюдался сравнительный порядок, только в масле всё было.

А вот следующая дверка была, как у Папы Карло, за картиной, точнее, за ветхой МЧС-овской картой Керчи на оргалите. Это была стальная гермодверь с корабля, закрытая на четыре задрайки. И в белёной комнате за гермодверью оказалось просторно и пусто, лишь вдоль стен громоздились снарядные ящики Стены были сплошь обшиты мелкоячеистой стальной сеткой — мастер работал в клетке Фарадея. В центре под диодными панелями стоял стальной прозекторский стол. В помещении царила идеальная, по мужским меркам, чистота.

Филин уже начал подозревать мастера в чорной магии и свёртке пространства, но приметил, что экранирующая сетка набита на бетон. Они находились в уцелевших помещениях под руинами налоговой.

Подпольный мастер Тарас постелил на стол армейское одеяло, бросил скрутку прыщавого полиэтилена вместо подушки и жестом указал Рамену: мол, залезай. Ещё раз с благоговением взглянув в телефон, киберслесарь с натугой перетасовал ящики, выдвинув пару на середину комнаты. Из одного он вынул планшет, кучу проводов и потёртых навесных модулей, достаточно простецких, румынских, и покруче, вьетнамских. Никакого тебе «Кибер-Либера». Рамен уже привык, что его опутывают проводами, и даже не бухтел.

Хакер с головой ушёл в работу. Второй снарядный ящик оказался доверху набит самыми разными медблоками, любовно укутанными в пупырчатый полиэтилен, в отдельной коробочке рядком были уложены картриджи. Где-то через час незримого боя еврея с электричеством, когда дело уже и до осциллографа дошло, Филин заскучал и, скинув письмо князя на планшетку мастеру, пошёл шататься по рынку.

Рынок уже набрал обороты, вышел на рабочий режим, и теперь галдел и кишел. Торжище было разделёно на несколько обширных областей.

В самой середине торговали овощефруктами. Решительные медноволосые керчанки тасовали крепкими руками яблоки, инжир и алычу. Татарки в платьях из кричащей занавески предлагали привозные огурцы, помидоры и баклажаны, в общем, все дары огородов.

В одном месте чесноком торговала фундаментальная женщина в костюме ниндзя, демонстрируя великолепное презрение к жаре. На неё завороженно пялился крошечный малыш с леденцовым петушком, несколько минут смотрел, пока его прокопченная бабка самозабвенно торговалась за персики. Наконец, тяжело вздохнув, карапузик принял решение, перекривил рот и оглушительно возрыдал.

Плоды Земли стоили конских денег, даже по южным меркам: воды здесь не было. Даже канаву Мелек-Чесме вычёрпывали до города, уже на Микояне. Всё местное с трудом держалось на поливе привозной водой, а влаголюбивые овощи везли издалека. Всё-таки Ваня подавил внутреннюю жабу, решив рискнуть животом. Пошарив по карманам, нагрёб местной мелочи на кулёк персиков.

Насчёт мытья Филин знал секрет: под главным железобетонным куполом, где обитали мясники, в служебных лабиринтах пряталась раковина с водой. Мог бы и догадаться, тупица: теперь раковина питалась из титанической пластиковой бутыли, охраняемой каменнолицым восточным молчуном неизвестной Ване национальности. Водицу тот отпускал по счётчику, одна барынька — один литр. Это был подлый удар. В кармане тосковал одинокий полтинник. Требовалось менять деньги — навряд ли на рынке хоть кто-то принимает карточки.

Менялы занимали целый ряд под стеной рыночного купола со стороны автовокзала, на самом бойком месте. Здесь невозмутимо продавали зажигалки, календарики и предохранители — всё то, чем явно не прокормишься. На самом деле каждый из торговцев жаждал меняться. Кроме десятка разных московских, барыньки бывали ростовские и краснодарские, жёлтые простые и гашёные, синенькие одесские и они же с криво ляпнутой голограммой — уже мариупольские. Здешние были розовые. Все они происходили от роскошной серо-зелёной купюры почившей в бозе Второй Федерации. Были и такие, их новая стоимость и принадлежность определялась штампиками, наклейками, перфорацией и прочими местечковыми рукоблудиями. Ещё в Керчи имела официальное хождение крошечная таньга Бахчисарайского хана, вроде старинного трамвайного билетика. Надписи на таньге были русские. Махачкалинские орлики, здоровенные бакинские полотенца в целых огородах турецких огурцов — всё здесь было. Каждый меняла был мечтой бониста.

Филин опечалил криминального усача в порнографической яхтсменской фуражке целой горой монеток да бумажек со дна рюкзака, замешанных на пыли тысяч городов. Меняла сокрушённо раскидал деньги на десяток кучек, обозначив отпускные метания Филина по югам. В обмен дал аж сто тридцать две барыньки. Техасский бакс с каким-то бородачом в стетсоне мошенник не взял, а вот вот при виде приблудной баскской ленточки, исписанной тем, что нельзя произносить, неожиданно расцвёл и дал за неё целую десятку — сказал, в коллекцию.