Репродуктор

— Иди дрыхни, — посоветовал коту Герман, — рано еще.

Он посмотрел на настенные часы — корпоративную дешевку из красного пластика от «Позывного» — можно потихоньку собираться.

Вернувшись на кухню, Герман вдруг понял, что снова хочет есть. Второй завтрак (обед, ужин — непонятно, как лучше называть приемы пищи после сна, заканчивающегося ближе к вечеру) он организовал из бутербродов с ветчиной. Ветчина была несоленая, совершенно без запаха и во рту распадалась на какие-то сомнительные фракции. Подавив отвращение, Герман все же обязал себя ее прожевать — больше все равно ничего нет. От ветчины остался омерзительный привкус, который Герман попытался перебить кофе. Бесполезно — кофе сам похож непонятно на что.

Герман пораньше вышел из дома, чтобы идти до работы медленно, читая объявления на фонарных столбах. Здесь иной раз можно было встретить что-нибудь по-настоящему увлекательное. Скажем, на прошлой неделе ему попался крик души: «Дорогие девушки! — гласил текст. — Не курите! Вы и так не все красавицы: худые ноги, впалые груди, мозгов тоже не очень». Написано все это было веселенькими цветными фломастерами.

Почти у самого Репродуктора Герман заметил грузовичок-фургон. Он стоял поперек дороги, перегораживая сразу две полосы, и напоминал кошку на дыбах. Впечатление усиливали распахнутые настежь двери одновременно с откинутым капотом. Вокруг фургона суетились двое солдат, которые, как показалось Герману, просто не знали, что делать: в свете уличного фонаря было видно, как один из них то забирается на высокий капот и всматривается в двигатель, то снова спрыгивает на асфальт. Второй в это время совал голову под колеса, что-то там щупал руками и большим разводным ключом, потом вылезал, и через минуту все повторялось.

И только третий участник сцены — очевидно, водитель — в сером комбинезоне и кепке с короткими отвислыми ушами меланхолично сидел в стороне на какой-то куче тряпья и энтузиазма не проявлял. Кажется, он даже что-то напевал.

— Из-за чего стали? — спросил, подойдя к нему, Герман. Тот косо на него посмотрел и хмыкнул.

— А не шел бы ты на хер, парень, — сказал водитель со смехом и тут же, без перехода, сообщил: — Сдохла она. Если тебя так тридцать лет дрочить, и ты сдохнешь, как жужа. Спасибо еще, что тихо отсопела, могла бы и пердануть нам напоследок.

Герман заметил, что груда тряпья — это новенькие полосатые матрасы, которые, видимо, из фургона выбросили на дорогу. Теперь они мокли в лужицах грязной воды, застоявшейся в выбоинах асфальта.

— Чего солдатики-то так прыгают? — поинтересовался он.

— А самоебы потому что, — пожал плечами водитель, — думают, им орден дадут, если они эту дрянь до части дотащат. А может, жопу не открутят. Только ей так и так хапанец, никуда она больше не дернет. Отмучилась.

Водитель, похоже, был прав. Уже потом, выглянув со второго этажа «Позывного», Герман увидел, что солдаты бросили истерические попытки привести фургон в чувство и тоже сидят на матрасах. Прохожие, как и Герман, пытались лезть к ним с вопросами или даже советами, но те не отвечали, а в какой-то прострации пялились на вздыбленную машину.

Поскольку времени до вахты оставалось еще порядочно, Герман решил пока не идти за журналом, а заглянуть в ремонтную к Женьке Накатову. Когда-то это была маленькая студия прямых эфиров, о чем напоминали стены, все еще сохраняющие часть звукоизолирующего покрытия. Теперь сюда сгружали все, что некуда деть, но о чем еще не поступало прямых указаний выкинуть. Поэтому Женька являлся счастливым обладателем трех полурассыпавшихся стеллажей, кучи стульев и кожаных скамеек со стершейся обивкой и огромного раскорячившегося сейфа, от которого давно потерялись ключи. Кроме того, в ремонтной стоял квадратный столик с арматуриной вместо одной ноги. Именно на него были свалены внутренности микшерских пультов, и в них сейчас копался хозяин каморки.

Вошедшему Герману Женька помахал зажатыми в руке плоскогубцами и тут же ткнул ими в сторону телевизора без корпуса на одном из стеллажей.

В телевизоре сидел Староста. Задник пресс-кабинета за его спиной был расписан видами Канцелярии и проспекта Матерей. Тут и там по нему мелкими шкодливыми буквами пробегали слова «Федерация сегодня». То и дело щелкали фотовспышки. Разложенные перед хозяином студии два десятка микрофонов походили на конфискованный арсенал.

— …идет размывание сознания наших граждан, — говорил Староста, слегка растягивая окончания слов, отчего казалось, что он читает какую-то древнюю былину. — Если вы в самом деле можете называть этих существ партизанами… ну-у я бы тогда советовал вам понаблюдаться в местах, знаете, отдыха. У нас хорошая медицина, поможет — пикнуть не успеете! — Староста сделал паузу и чуть заметно ухмыльнулся. — Народный суд разберется, кого как называть. Мы его для того и держим.

Нынешнему Старосте по Солнцу чуть за шестьдесят. Невысокий, но еще крепкий, большерукий. Когда улыбается, на левой щеке появляется ямочка, а глаза приобретают лукавое кошачье выражение. Короткая стрижка делает почти незаметной наметившуюся лысину. Седые пышные усы всегда ухожены и расчесаны. Староста любит выступать по телевизору и дирижаблям, любит длинные беседы на радио. Говорят, пишет стихи и поет под гитару. Слышать, правда, не приходилось.

Герман смотрел на шевелящиеся усы и думал, что на портретах Старосты, которыми принято увешивать кабинеты, им все же не уделяют должного внимания. Они получаются бледными и невыразительными, совершенно обыденными. А вот те, что шевелятся сейчас в телевизоре, — это усы другой касты. Усы героические и властные, усы-аристократы. О них можно делать отдельные передачи и с них можно рисовать самостоятельные портреты. Не исключено, что они даже окажутся выразительнее своего хозяина…

— Понял, да? — буркнул под ухом Женька. — Смешно придумали.

— Придумали что? — спросил Герман, отвлекаясь от своих мыслей.