Анна понятия не имела, как интерпретировать увиденное в Каршолтоне, и так же не имела понятия, как интерпретировать собственную историю. В конечном счете, если у тебя определенный склад ума, ты даже скучное от экстраординарного затруднишься отделить. Вот поэтому-то восемнадцатилеткой и лежишь ничком на полу ванной, изучая отражения собственных пор в блестящих черных плитках. А если потом кидаешься за спасением к ненормальному, твоя это ошибка или нет? Почем знать. Важнее другое: прошлое нельзя изменить, его можно лишь оставить позади. Люди, в том числе мертвые, всегда слишком многого требуют. Она устала быть чужой девчонкой на побегушках.
«Я сделала все, что было в моих силах, – подумала Анна, – и теперь меня это больше не заботит». Столько времени отдав неблагодарной работе, она хотела теперь просто пожить в свое удовольствие. Для начала она открыла дверь внизу на лестнице и окна, потом – бутылку красного вина. А футлярчик с карманным жестким диском вышвырнула в мусорное ведро.
Если сейчас позвонить Марни, они просто наорут друг на друга. Чтобы избежать этого, Анна унесла бутылку на диван…
…и почти немедленно проволокла себя через слои молчаливого хаоса в сознание навстречу коту Джеймсу: тот смотрел ей в лицо и громко мурлыкал с видом то ли довольным, то ли собственническим. Она лежала обнаженная. В какой-то момент она проснулась, не запомнив этого, заперла дом и переползла в кровать.
– Убирайся, Джеймс… – Она перекатилась прочь от него и с пружинного матраса королевских размеров; отчаянно захотелось пить. – Мы даже не одного вида.
Сон продолжался, хотя она этого не понимала.
Она лежала на боку в платье от Версаче и длинных черных перчатках, приподнявшись на локте, на черном стеклянном полу. Она не превращалась из женщины в животное или из животного в женщину. Она не пребывала ни в переходе между этими состояниями, ни в каком-то из них конкретно: она была очень занята, проживая их одновременно. Себе она казалась не привычной Анной, но и не кем-то еще: ее словно размазало и разнесло по значащим сторонам парадокса или конфликта, в согласии с Фрэнсисом Бэконом. Пробуждение не прервало этой тяжелой неблагодарной работы в суперпозиции (
– Прости, прости, прости, – сказала она ему. – Джеймс, если хочешь моего совета: никогда не совершай неудачного самоубийства. Тебя никто, блин, никогда не пожалеет, и ты сам меньше всего.
Джеймс позволил отнести себя вниз. Стоило Анне открыть дверь кухни, как кот шмыгнул во мрак, но уже через несколько минут вернулся возбужденный и приволок неоново сияющую почку. Размерами примерно два дюйма на полтора, с пухлыми, манящими глаз очертаниями, насыщенного бледно-синего цвета, почка была покрыта прозрачной кожурой, на вид одновременно неподатливой и ненадежной. Джеймс прыгнул на рабочий стол и вонзил в почку зубы, тяжело дыша краем пасти.
– О, бога ради. – Анна попятилась на случай, если бы из почки что-то брызнуло. – Все, я запираю дверь.
Но на пороге ее застигла долгая молния, мягко подчеркнув силуэт Анны и отбросив ее тень на противоположную стену. Грома не было. В кухню ворвалась волна влажного тепла. Переходная погода, присущая обычно иной местности: плотная низкая облачность, запахи дождя и статического электричества. Кот поднял глаза и снова опустил.
– Кто там? – прошептала Анна. – Кто там?
Она выглянула в сад. Тот уходил вдаль, удлиненный и слишком узкий, затянутый тепловой рябью. Вдалеке, у беседки, продолжали сверкать молчаливые молнии и свершаться катастрофические перемены.
«Опять горит, – подумала Анна. – Как скучно».
На сей раз беседка показала ей целую серию зданий: ветряную мельницу шестнадцатого века в Даунсе, диккенсовский коттеджик, перепачканный дегтем, точно перевернутая лодка на пляже, палладианскую ротонду и языческое капище, на месте которого она стояла и куда обрушилась. Структуры эти медленно сменяли друг друга под разными ракурсами. Каждую отличал не только собственный архитектурный стиль, но и стиль изображения, от резкой детальной фотографии до сент-ивского импрессионистского наброска, от силуэта с архитектурного чертежа до масштабной готической модели. В один момент – беседка с гравюры на дереве, окруженная неподвижными языками пламени; в следующий – рисунок импасто, разглаженный чьим-то пальцем.
Остановившись лишь вытащить компьютерный диск Кэрни из мусорного ведра, Анна вышла в сад и замерла под фруктовыми деревьями, босая, нагая, безмолвная, потеряв представление о собственном возрасте.
– Кто бы ты ни был, – урезонивающе проговорила она, – я не знаю, чего тебе от меня нужно.
Вместо ответа беседка циклически прокрутила еще несколько своих версий, став последовательно картой Таро (Башня, вечно падающая, вечно в огне, указательница и предвестница перемен в жизни); каноническим фейерверком чьего-то ушедшего детства, «вулканом» из красной и синей бумаги, исторгающим розовый свет, дым, снопы искр и толстые струи лавы; покосившейся ярмарочной палаткой с разноцветными дешевыми флажками и свесами крыши. Воздух за беседкой рассекли мультяшные ракеты, взрываясь и извергая на землю струи объектов, падающих с нелогичными звуками – пластиковая посуда звенела, как колокол, а эдвардианский вагон поезда издавал жесткий шелест голубиных крыльев в опустевшем заводском помещении; еще не достигнув земли, они складывались в несколько раз и исчезали. Эти объекты пахли кожей, изморозью, лимонным пирогом с меренгой; они пахли наркотическими прекурсорами. Пахли мылом «Пирс».
Анна подходила все ближе, пока жар не стал стягивать кожу над глазами. В этот момент беседка стабилизировалась. Стала знакомым садовым домиком. Затем плотный фонтан предметов поменьше брызнул из клумб, струи их потекли из двери, полились с крыши, как тысячи светлячков метели перед фарами машин, предъявляя ювелирные украшения и лакрицу, эмалевые беджики и осколки стекла. Гирлянды разноцветных ярмарочных фонариков и бисера, сверкающие рождественские украшения. Маленькие механические игрушки – жуки, поплавки, прыгающие кенгуру, все как одна заводные, с проржавевшими потрохами времен первой великой фазы китайской индустриализации. Полосатые цирковые мячики. Тысячи разовых ручек. Тысячи дешевых поломанных GPS-брелоков. Колокольчики и задвижки. Птицы, что по-настоящему щебетали; птицы, что некогда пели. Миллион крохотных электронных компонентов и обломков древних плат, словно из всех транзисторных радиоприемников, погребенных когда-либо в земле, а с ними – как сокровища из кургана! – тихая музыка и голоса «Часа отдыха для рабочих», «Женского часа» или «Путешествия в космос»[114], всех передач, какие им довелось воспроизвести. Мгла маленьких товаров. Обломки жизни – или сами по себе чья-то жизнь.
Анна Уотермен, урожденная Сельв, остановилась в паре шагов от входа в беседку. Склонила голову, прислушалась.
ebooksa