Caged Hearts

— Чего? — недоумённо отозвался я. Кэндзи-то откуда об этом знать? Что-то он не производил впечатления общительного человека, а самостоятельно увидеть и опознать меня на крыше… Мало того, что я никогда его там не видел, так ещё и зрение у «Поттера» едва ли не нулевое. Тогда откуда дровишки?

— Ты шляешься по крыше с этим безногим чудом! Она же женщина, чувак! Однажды тебя прибьют на такой прогулке! — возмущённо выговаривал мне сосед. Теперь ещё и на Эми наезд?

— Что-то я не понимаю, — скрестил я руки на груди. Чего этому фрику опять от меня надо?

Вздохнув, Кэндзи поправил очки и начал терпеливо пояснять.

— Слушай, мы же друзья, поэтому я тебя предупреждаю. Для твоего же блага. Если бы я собирался кого-нибудь пришить, то столкнул бы его с крыши и списал всё на несчастный случай. А если я до этого додумался, то и они тоже, сто пудов. Они очень изобретательны — почти как я.

— Ясненько, — опять у него приступ паранойи и антифеминизма. Честное слово, мне это начинает надоедать.

— Отлично! Я очень рад, что мы с этим разобрались. Подкинь-ка мне пятьсот йен.

— … Прошу прощения? — мне внезапно захотелось дать ему в глаз, а не денег.

— Мне пить охота, чувак! — заявил Кэндзи. — Я целый день торчу у себя, а из кулера пить воду небезопасно, сам знаешь. Поэтому мне необходимо запастись бутилированной, понимаешь? И для этого мне нужны пятьсот йен. И вообще, я своим бесценным советом тебе только что жизнь спас, мог бы и дать пятьсот йен в качестве благодарности!

А знаете, что? Если пятьсот йен заставят его исчезнуть, то я с радостью. По крайней мере, финансовая помощь лидеру партизан спасла вышеуказанного лидера от того, чтобы я его треснул по шее. Блин, это спасло и меня — учитывая возможную неадекватность парня, он точно стал бы сопротивляться, а получить в драке удар в грудь — раз плюнуть.

Я достал деньги и передал их Кэндзи. Тот благодарно кивнул и унёсся дальше по коридору, не забыв предварительно запереть дверь. Как с ним тяжело… Лучше пошевеливаться, а то вдруг передумает и вернётся. Но это был последний раз, когда я одалживаю ему денег безвозмездно — в следующий раз пусть сначала вернёт то, что уже занял. Или делится провизией.

Хм?

Закрывая дверь, я случайно наступил на какую-то вещь, лежавшую на полу. Похоже на бумажный прямоугольник яркой окраски. А, так это, наверное, то, о чём говорила Миша — скорее всего, какая-нибудь листовка этого их Школьного совета. Тогда почему они не вручили мне её в классе? Однако, подняв вещицу с пола, я понял, что глубоко заблуждался. Кто-то прислал мне старомодное, написанное от руки письмо.

Кому придёт в голову в наш век писать письма? Хотя, если честно, перспектива слушать бестелесный голос в трубке мне нравилась меньше, чем настоящее письмо, которое я держал в руках.

Я хотел закончить домашнюю работу, поужинать и лечь в постель, чтобы быть готовым к завтрашней пробежке, но письмо пробудило во мне интерес. Я сел за стол и хорошенько его осмотрел. Это было первое письмо, которое я получил в «Ямаку», поэтому мне показалось, что оно важное. Особенно учитывая то, что оно было написано от руки. Имя отправителя заставило меня волноваться ещё больше.

«Иванако».

Понятия не имею, с чего бы ей мне писать. После перевода в «Ямаку» я ни с кем из прежней школы связь не поддерживал, а уж Иванако — вообще последний человек, от которого я ждал письма.

Последняя наша встреча с Иванако была довольно неловкой. Она пришла навестить меня в больницу, из вежливости почистила мне яблоко, а затем мы просидели полчаса, не проронив ни слова. Наконец она прошептала: «Прощай», — и, не глядя на меня, прикрыла за собой дверь. Наверное, это стало закономерным концом череды её визитов, причинявших нам ещё больше страданий. Каждый раз, когда она появлялась в больнице, я хотел поговорить с ней, но всякий раз меня что-то останавливало. И с каждым днём моё молчание только ухудшало положение. Она выглядела настолько виноватой, что я не желал расстраивать её. И не мог найти нужных слов, чтобы высказаться.

Думаю, в моём сердечном приступе Иванако винит себя. Это глупо, конечно, но знать и верить — это две разные вещи. Я говорил ей, что это не её вина, она кивала, и, я думаю, понимала, что не в тот раз, так в какой-нибудь другой моё сердце не выдержало бы. И всё равно она выглядела безнадёжно грустной всякий раз, как переступала порог моей палаты. Поэтому я не смог сказать ей всё то, что хотел. В конце концов, это могло бы ранить её много больше.

Я осторожно открыл конверт и вытащил из него сложенный вдвое листок.