Неспящие

Скучаю по Роуз.

У нас будет ребенок.

Сэндвич с сыром на обед.

Не высовывайся.

Что я сделаю с тобой ночью.

Не забудь туалетную бумагу.

Это не так уж серьезно, я не очень сержусь, просто меня доводит эта чертова работа.

Ребенок толкнул меня с утра.

Не надо так волноваться.

Унее твои глаза.

Возвращайся целым.

Без тебя не спится.

Когда в конце дня она спрашивала, как ему новый плей-лист, какие песни ему больше всего понравились, Парк никогда не знал ни названий песен, ни имен певцов. Песни были письмами от нее; ему даже не приходило в голову обращать внимание на то, как они зовутся или кто их поет. Он говорил, что ему понравилась «та в середине, с таким радостным ритмом, только она какая-то грустная, про то, как на игровой площадке упал ребенок и все на него смотрят, а он там лежит». Или напевал ей мотив, как запомнил. Или, если она настаивала, напевал несколько строчек, застрявших в голове.

Вот о чем думал Парк, шагая вдоль очереди посетителей, дожидавшихся, пока их пропустят в «Денизон». Каждый раз, когда двери, оформленные под сильно потрепанные ворота осажденного замка, раскрывались, чтобы впустить очередное загорелое и подтянутое создание юных лет, до Парка доносилась часть песни, которую он когда-то напевал для Роуз. Только припев, который он пропел ей громким шепотом, с ритмом, который больше годился для вальса, чем для рока: «Это сердце горит, это сердце горит, это сердце горит, это сердце горит».

Из-за этого он на миг замер перед бархатным шнуром и привратником в костюме из состаренной кожи, как из блокбастера в стиле фэнтези, и кольчуге мифического воина, который ему кивнул:

— Здорово, Парк.

Двери закрылись, отрезав песню, и Парк вернулся из воспоминания о той ночи, когда он пел для Роуз.

— Здорово, Прист.

Он протянул руку, и Прист пожал ее, принимая в ладонь предложенный пузырек с порошком экстази.

Он взял его между указательным и большим пальцами.