Центральная станция

Вэйвэево Проклятие. Вэйвэево Безумие. Влад помнил целеустремленность отца, его амбиции, его такое человеческое желание не быть забытым, стать частью родных, частью их жизней. Помнил путешествие на холм в Старом городе Яффы: как Вэйвэй гнал велосипед по жаре, как оставил тот в тени, у древних холодных камней, и увиделся с Оракулом.

Как именно работало Проклятие, Влад не знал, но память передавалась по наследству, заражая Чонгов словно вирусом, одним на всех. Это дело рук Оракула, а она была не человек, или в основном не человек, потому что сохраняла форму человека.

Мост памяти служил верно. В прошлом он временами предлагал утешение; ты помнил то, что знали другие, что они сделали. Влад помнил, как отец в экзоскелете карабкается, будто краб, медлительно, по недостроенной стене Центральной. Позже он и сам работал на этом строении; чтобы его достроить, понадобилось два поколения Чонгов. В итоге он увидел, как огромные лифты уносят наверх его сына – мальчика, который боится семьи, боится разделить память, мальчика, решившего сбежать, последовать за мечтой и улететь к звездам. Влад видел, как Борис взмывает в лифте на огромную крышу, как входит в суборбитальный челнок, который унесет его к Вратам, а оттуда – на Марс, в Пояс и дальше. И все-таки связь сохранялась, даже на таком расстоянии, память путешествовала, медленно, как свет, между мирами. Влад скучал по сыну. Скучал по работе в космопорте, по непринужденному рабочему братству. Скучал по жене, чья память живет внутри, но чье имя сожрано словно раковой опухолью.

Влад помнил ее аромат, вкус ее пота и холмик ее живота, когда они были юными и улицы Центральной пахли поздноцветущим жасмином и бараньим жиром. Помнил, как она ведет за руку Бориса, тому пять лет, они шагают по тем же старинным улицам, и достроенный космопорт высится впереди: рука, указующая на звезды.

Борис: «Папа, что это?»

Влад: «Центральная станция, сынок».

Борис, маша рукой на старые улочки, на древние многоквартирные дома: «А это?»

«Это тоже Центральная станция».

Борис смеется. Влад смеется вместе с ним, и она улыбается, женщина, которой больше нет, остался лишь призрак, имени которого Влад теперь не знает.

Оглядываясь назад (но как раз на это он уже неспособен): он должен был встревожиться. Ее имя исчезло, как теряются ключи или носки. Их кладут не туда и потом не могут найти.

Медленно, неумолимо звенья, составлявшие единую память, как РНК, стали слабеть и рваться.

– Мистер Чонг?

– Доктор. Да.

– Мистер Чонг, в отношении всех клиентов мы гарантируем полную конфиденциальность.

– Конечно.

– Мы предлагаем несколько способов… – Врач деликатно кашлянул. – Но я обязан спросить вас… перед тем, как мы приступим… вы уже сделали – или желаете сделать – посмертные распоряжения?

Влад на секунду задержал взгляд на враче. В последние годы частью Влада стало молчание. Границы памяти постепенно истончались, воспоминания, как осколки твердого стекла, бесконечно дробились в его сознании. Все чаще и чаще он обнаруживал, что часами или днями сидит в квартире, качается в древнем кресле, которое Вэйвэй как-то притащил домой с блошиного рынка Яффы и торжественно поднял над головой, – невысокий жилистый китаец в стране арабов и евреев. Влад любил Вэйвэя. Ныне он ненавидел его почти так же сильно, как любил. Призрак Вэйвэя – его память – по-прежнему жил в руинах сознания.

Часы, а то и дни сидел он в кресле-качалке, изучая воспоминания, как шары света. Все они разрознены; он не знал, как одно связано с другим, чья это память, его или еще кого-то. Часы и дни, в одиночестве, в молчании, копившемся, как пыль.

Ясность приходила и уходила – будто беспричинно. Как-то он открыл глаза, сделал вдох и увидел, что над ним нависает Борис: повзрослевшая, исхудавшая версия мальчика, который держал его за руку, глядел в небо и задавал каверзные вопросы.

– Борис? – удивление в голосе. Влад давно ничего не говорил; ему казалось, что рот кровоточит.