— Дмитрий Александрович, зачем? Зачем эта страшная резня?
— Неужели не понимаешь? — змеиные глаза смотрели испытующе, в упор. — Вижу, все разумеешь. Только признаться себе боишься. Но если хочешь услышать, скажу… Нужно? Тогда слушай. Хохлы, что твои волы! Учуют волю, начинают метаться… Реветь, сбрую рвать, хомут ломать. А прирежь двойку-тройку – сразу приутихнут. Потому поганое семя – под корень! Прочим – наука. Дабы не повадно другим было. А людишек… людишек бабы еще нарожают!
— Но Батурин не забудут!
— Еще как забудут! А не забудут сами – заставим! Пока меж собой ваши атаманы, словно крысы, грызутся, тянут себе булаву – будете ходить иль под Петром, иль под Карлой, иль под Августом… Так что сабельку свою ты зря выбросил, поторопился. Пригодилась бы еще. А я-то думал, и впрямь нечистая сила… Хлопцы, присмотрите за хозяином. Ему, видать, крепко по башке досталось. А завтра – в дорогу.
В свите Меньшикова я приехал в Глухов.
За прошедшие дни душевная боль немного притупилась. Но пришла другая беда – я не мог больше спать. Стоило лишь закрыть глаза, как начинали всплывать всевозможные образы, водить бесконечные хороводы: дед Овсий, кареглазая ведьма Улита, Анжей Вышнегорский, Маниша Блюц, Василий Леонтьевич Кочубей, его дочь Мотря, Мирослава Дольская и пан Михай, гетман Мазепа, сестрица Аленка и голубоглазая изменщица Альта. То что-то шептали, то кричали. Мальчонка, зарубленный мной в Батурине, взяв за руку, молча водил по городу мертвых. Теперь здесь жили одни только тени. Шеин, то и дело, превращаясь в удава, обвивался вокруг моего тела и сверлил глазами, демонстрируя белые клыки, шипел: "Заставим забыть!.. Они еще нарожают… Шабельку-то зря…"
Короче, я понемногу сходил с ума. Лишь днем ко мне порой возвращался здравый смысл.
В моменты просветления видел, как куклу, наряженную гетманом, протащив по земле, подняли на эшафот. Меньшиков (жив остался "пироги с зайчатиной") и канцлер Головкин разорвали патент на орден Андрея Первозванного, сдернули ленту. Как палач повесил чучело… Слышал, как из открытых церковных дверей по миру неслось жуткое: "Анафема… Анафема… Анафема! Буди навеки проклят!"
Кроме этой, бутафорской, шли и настоящие казни… одна за другой…
Заставив братьев Кумедных взять червонцы, велел, в случае моей внезапной кончины или исчезновения немедля уезжать из города.
Глядя на меня, Дмитрий Александрович лишь качал головой. Наконец, не выдержав, сказал:
— Знаешь что, Андрий, сведу-ка я тебя с очень мудрым человеком. Звать его Теофан Прокопович. Может, хоть он поможет: и поэт, и философ, и богослов. А то пропадешь! Ей-Богу, пропадешь!
Шеин лично сопроводил меня, словно малое дитя, в собор Святой Троицы.
Здесь я и увидел философа-богослова.
В черных одеяниях, с серебряным крестом на груди и умным, пытливым взглядом – он в тот миг показался мне посланником Божим на Земле. И я, помимо воли, склонил перед ним голову.
— Вижу, сын мой, в душе твоей – пожар, а в разуме – смятение. Поделись со мной, может, найду слова утешения.
Будь я в здравом рассудке, то вряд ли стал бы исповедоваться. А так…
— Отче! Пастырей моих обуяла неуемная гордыня, и решили они уподобиться Господу. Подобно ему создавать новые миры. И послали меня изменить предначертанный порядок вещей. В чем я, к своему несчастью, похоже, весьма преуспел…
— Ты – безумен, сын мой, никто не может изменить предначертанное Богом. Заблуждаются и пасторы твои. Пути Господни неисповедимы.
Повинуясь внезапному порыву, я достал "Печать Иисуса" и протянул Теофану.
ebooksa