Снег утих, и на улице царило вполне обычное вечернее оживление. Машины резали сумрак желтыми фарами, на перекрестках перемигивались светофоры. Народ нырял в магазины и выплывал обратно с обновами или набитыми продуктовыми пакетами. Мамаши влекли коляски по слякотному тротуару, младенцы в них бессмысленно глазели на чернеющее небо и уличные фонари. Жизнь, стремительная и яркая, проносилась мимо, с гудками, смехом и трамвайным звоном. Сержа задевали кто сумкой, кто плечом, но он почти никак на это не реагировал. Из оцепенения его вывел только телефонный звонок.
– Ты где? – осведомились на другом конце. – Тусняк в разгаре, а тебя никто выцепить не может. Че, трубу опять разрядил?
– Ты не знаешь, где тянучки купить? – негромко спросил Серж. – Такие конфеты, длинные, в бумажке?
На том конце гоготнули:
– Ты че, обкурился, что ль? Во дает! Але! Слышь…
Серж нажал кнопку отбоя и закрыл глаза. Город гудел, гремел, дышал. Город жил. Как огромный организм – ломанный, калеченный, но выживший. Серж слышал, как бился его неровный пульс, и чувствовал себя в нем. И если этот город в его крови, и если есть в нем где-то эти треклятые тянучки – он их отыщет. В лепешку расшибется, но отыщет.
Олег Кожин
Война без сохранения
В этот раз он поймал пулю всего метрах в пятнадцати от вражеских укреплений. Мир резко дернулся, посерел, и громогласное, подчас перекрывающее разрывы снарядов «урррра!» атакующих сменилось гулкими ударами пульсирующей в ушах крови. Его не отбросило назад, не повалило на землю – он просто споткнулся и упал на колени. Попытался встать и не смог. Гладкая, как будто бы отполированная, «трехлинейка» выпала из ослабевших пальцев и упала на чудом уцелевший в этой адовой мясорубке участок зеленой травы, на которую медленно стекала неправдоподобно яркая кровь.
Кстати, о крови… Павел наклонил голову, стараясь получше рассмотреть ранение. В последнее время он взял за правило запоминать. Каждую рану и контузию, каждое, даже самое небольшое, повреждение тела. И каждую смерть, конечно же. Да, жизнь покидала его, и он знал об этом, но сейчас это почти не пугало. Страшно было в первый раз. И во второй – тоже. А когда ты умираешь несколько раз в день – застреленный, взорванный, пронзенный осколком или штык-ножом, раздавленный гусеницами, сожженный заживо, задохнувшийся в дыму, – это перестает пугать. Смерть становится привычкой.
Рана оказалась небольшой, по-своему даже аккуратной и стильной. Обожженные края маленькой дырочки на выцветшей гимнастерке стремительно набухали красным. В груди что-то перевернулось, и Павел закашлялся. Продырявленные легкие выплюнули наружу сгусток черной крови. Пуля осталась где-то внутри – ее расплющенный нос слепо скребся о кость его лопатки. Ощущение было на редкость мерзким, словно железом по стеклу, и Павел поспешил покинуть тело. Симптомами смерти он «наелся» еще года полтора назад.
Тонкий сгусток невидимой материи выскользнул через широко распахнутые глаза умирающего, и тело сломанной куклой упало на многострадальную землю. В тот же миг обширная панорама боя застыла. Красивыми смертоносными цветками раскрывались бутоны разрывающихся снарядов, в невозможных позах остановились люди – бегущие, стреляющие, кричащие, швыряющие гранаты. Оторванная метким выстрелом, висела в воздухе башня легкого танка со стилизованным крестом на броне. Свинцовыми мухами замерзли на лету пули, дула орудий окутались пушистым дымом пороховых газов.
То ли ангелом, то ли призраком паря над застывшим полем боя, Павел сделал то, что делал уже много раз, – пристально всмотрелся в лицо убитого, гладкое и чистое, несмотря на пятна копоти. Молодое лицо. Только в уголках глаз тонкие кривые лапки морщинок. Только стальная седина поблескивает на висках и среди жесткой щетки аккуратно подстриженных усов. Только в глазах, синих, точно в смерти они отразили само небо, проскальзывал ад, виденный когда-то этим человеком. Ад, который ему суждено было носить с собой всю оставшуюся жизнь.
Помотав головой, Пашка ракетой взмыл вверх и завис над перепаханным снарядами и гусеницами, щедро усыпанным телами и заваленным развороченными останками догорающей техники полем. Не могло этого быть – не могла компьютерная программа передать то, что он видел в глазах своего прадеда, навсегда запечатленных на старой черно-белой фотокарточке с потрепанными краями. Или могла? Ведь передал же это каким-то образом безымянный фотограф, словивший тогда еще молодого Павла Петровича Волкова во время перекура? Быть может, правы «Новые луддиты», кричащие, что Цифра убивает душу? Может, и впрямь старые пленочные фотоаппараты, громоздкие, неповоротливые и неудобные, умели делать то, что не под силу их лощеным, многофункциональным потомкам? Ведь когда Пашкина мать отдала фото на ретушь, каким-то мистическим образом вместе с трещинами и потертостями пропал с карточки и этот неземной суровый блеск, идущий из синих глаз прадеда.
– Сохранение, – приказал Паша.
И картинка вокруг посерела и затем резко свернулась в размытую воронку, куда, точно в слив в душевой, утекло раскуроченное поле, мертвые люди, горящая техника, срубленные снарядами деревья и, в довершении, все бесконечно синее небо, которое на поверку оказалось не таким уж и бесконечным.
– Выход! – выдавил он. В горле саднило, пить хотелось неимоверно.
– Время! – не голос, а хрип. Ничего удивительного – всплывшие перед глазами цифры показали, что он провел в Игре, без малого семь часов.
– Закрыть приложение, – прокаркал Пашка. Для него это был обязательный ритуал. Как-то раз он с родителями на две недели уехал на море. Игра еще только-только появилась в его жизни и жизни миллионов людей по всему миру. Тогда он первый и последний раз не закрыл приложение, а поставил персонаж на автоматические действия. Вернувшись из отпуска, он вошел в Игру… и тут же покинул ее. Павел вошел в своего персонажа аккурат в тот момент, когда он вместе с другими красноармейцами из своего подразделения собирал павших на поле боя товарищей, чтобы на скорую руку похоронить их в братской могиле.
Даже точно зная, что Игра, несмотря на всю свою запредельную реалистичность, не способна передавать запахи, Паша почувствовал, как в ноздри ему врывается, ввинчиваясь в самый мозг, тяжелый, сладковатый запах человеческого мяса – разорванного, сожженного, выпотрошенного и бог его весть каким еще образом лишенного жизни. Проклиная разработчиков игры, которые с маниакальным упорством переносили в оцифрованный мир даже самые мелкие детали, он отводил взгляд от толстых, отожравшихся ворон, которые, словно понимая, что с мертвых фрицев их никто сгонять не станет, монотонно выклевывали им мягкие глазные яблоки. После того случая не было еще дня, чтобы Павел не закрыл приложение. Максимум, что он мог себе позволить, – это ускоренная прокрутка времени, от боя до боя. Рутина военной жизни казалась ему унылой и начисто лишенной героизма.
ebooksa