— Нет, ну ты погляди, что за гусар! Герой, храбрец, красавец! Жаль, не сподобился усами обзавестись, — не то восхищенно, не то насмешливо сказал Аристарх, появляясь из-за стеллажа. И, деловито повернувшись к Петру, стоявшему рядом с кисетом в руках, спросил, ехидно прищурясь своими нелепыми разновеликими глазами:
— Вот и пришла пора, Петруша, мечте твоей сбыться. Радостно тебе, старый грешник?
— Сотню лет коли грезить о чем станешь, так опосля силенок недостает радоваться. Дюже охота со смертию скорее свидеться, да чтоб без лишней муки. А уж коли мольбу мою заветную исполнишь, так вовек тебе сего добра не забуду.
— Что век твой, Петруша, а? Шуточный пустяк, сущие мгновения. Сейчас сгинешь, как и не было тебя. А с тобой и добро мое той же дорогой. Какой мне с него прок, скажи на милость?
— Сгину али нет — об том лишь Господь ведает. Это, светлый князь, не в твоей власти, а посему неча пророчить попусту. Да и не имею иного добра, коим возможно отплатить тебе. Как в земной жизни голытьбой крепостной обретался, так и по сию пору добра не нажил.
— А кисетик табачку откуда, бессребреник ты мой? Ты пошто его Васютину в карман пристроил, пока тот Борьку в огороде гонял?
— А ежели Орн глянуть вздумает на то, как все сие приключилось, так я ему и ответствую, что за ради табаку я Васютина на путь запретный наставил.
— Старый осел ты, Петя. Уж коли поостеречься против Орна решил, так чего проще сказать, что за христианскую веру православную помог Васютину. Так-то вернее будет.
— Ну уж нет, Аристарх. С той поры, как неупокоенных отпевать по чину стали, Орн ведь и злодейство страшное сотворить может. Распнет мя, страдальца, да и предаст на кресте забвению на века. А триста лет великим мучениям предаваться — сие для меня уж не по летам.
— А может, ты и прав, Петя. Всяко статься может.
— Так исполнишь ли ты мольбу мою?
— Да с чего ты себе надумал, что я эдакую возможность имею, служа Орну в его пределах? Это чушь немыслимая, сам рассуди!
— То предание не ново. Неупокоенные сказывают, ты распятие хранишь не одну сотню годков ужо.
— Петя, ты пред смертным часом, видать, ополоумел. Против воли Орна храню? Или без его ведома? Вот ведь несут околесицу! Брешут, себя не помня!
— Так сказывают, что Орн ведает о сем распятии. А за верную твою службу смилостивился он над тобою, Аристарх. Дюже ты ему надобен в сем пределе. На коленях молю, дай утешиться пред кончиной! Мне с того великое упокоение будет.
— Ну да шут с тобой, Петя. Будь по-твоему.
— Благодарствую! Всею душою своей горемычной благодарствую!!!
— Только обязан будешь уговор соблюсти. Молитву не смей даже начать, а лучше уста свои не разевай даже. То же и знамения касается. Не вздумай даже перста сомкнуть в щепоть, а не то я тебя сам узлом завяжу.
— Не ослушаюсь я воли твоей, будь покоен.
— Ладно, явлю. Всего-то пару мгновений оно подле тебя будет, так что не медли.