Непорочные в ликовании

Бровцын сделал небольшое движение, и занавес слева от монитора стал раздвигаться беззвучно.

Зрители стали вытягивать головы, стараясь рассмотреть получше то, что скрывалось за занавесом. Впрочем, изображение тут же появилось и на мониторе. Первое, что бросалось в глаза: арка, из-под которой, собственно, наблюдатель и лицезрел все происходящее. Виднелась полуразрушенная колоннада и кусочек ослепительного итальянского неба — между домами, языки пламени вырывались из окон домов, было изображено всеобщее смятение, женщины прижимали к себе младенцев, одного младенца, закутанного в пелены, подавали через стену, обнаженный юноша подтягивался на этой стене, желая прийти на помощь погорельцам, другой юноша выносил на себе задохнувшегося старика, а посередине фрески, в окне небольшой башни, священнослужитель с воздетою десницей стоял в окружении его приближенных.

— Вот, взгляните-ка, — говорил Бровцын. — Работа кисти Рафаэля. Называется «Пожар в Борго». Здесь изображен пожар в окрестностях Борго, который был погашен папой Львом IV, осенившим бушевавшее пламя крестным знамением.

Бармалов, стоя рядом с Бровцыным, восхищенно рассматривал фреску.

— Великолепно! — говорил он. — Великолепно, Бруно! Невозможно отличить… Потрясающая копия!..

Бровцын смерил того уничижительным взглядом.

— В этом доме одни подлинники, — говорил он. — Я же сказал, что это Рафаэль!..

Бармалов, потрясенный, отшатнулся и на минуту лишился дара речи. Впрочем, это-то, скорее всего, и актерство, нелепое актерство, подумала Ванда.

— Это была уникальная операция, — будто жуя слова, рассказывал Бровцын. — Пришлось разбирать стену, особенным образом консервировать поверхностный слой. Потом почти месяц шел морем этот ценный груз. Сотни, нет, тысячи людей были задействованы в этой операции. Разве это не впечатляет? О сумме сделки я, с вашего позволения, умолчу… А уж о том, как поначалу упирались консервативные кардиналы, и вовсе не стоит говорить.

— Простите, Бруно, — поднялся с места бледный Игнатий Перелог, и костлявая жена его ободрительно пожала его влажную руку. — А как же Ватикан? Станцы Рафаэля? Что же тогда там?

— Копия, — скромно и просто говорил Бровцын.

Гул восхищенного изумления заполнил весь зал. Зрители старались впитать, осознать, запомнить каждый участочек великой фрески.

— Или, например, скульптура, — продолжал человек с микрофоном, продолжал Бруно Бровцын. — Что нам проку в красоте человеческого тела, если она запечатлена в бездушном мраморе, в заносчивой бронзе? Или в иных мертвых материалах. Тогда лучше уж собирать красоту в чистом ее виде. Красоту in vitro. Лучше уж коллекционировать самих носителей этой красоты.

Откуда-то вдруг появилась Лиза, с великим достоинством она приблизилась, будто подплыла, к Бровцыну, стала рядом, ей тоже зааплодировали, горячо, восторженно, Бровцын поцеловал руку у Лизы.

— Вот! Красота! Живая красота!.. — сказал Бровцын. Аплодисменты усилились. Ванда тоже аплодировала Лизе, тревога была в душе Ванды, тревога и волнение, но был и восторг. — Это королева! — сказал еще Бруно. — Я привел вам королеву. Я отдаю ее вам. Настоящая королева! — говорил Бровцын, округляя свои бисквитные губы, и стон восхищения прошел по залу.

Бровцын подтолкнул Лизу в поясницу, та описала круг по эстраде, триумфальный круг по эстраде описала Лиза, чтобы могли ее рассмотреть получше, и вот уж на мониторе появилась она, ее лицо, ее грудь, ее платье, ее драгоценности, и после она скрылась где-то в зале в средних рядах, за спиною у Ванды.

— Но живые предают, — сказал Бровцын. — Отчего живые предают? Меня много раз предавали в жизни. Я бы любил живых, но они предают. Только мертвые верны. Красота их вечна. Или почти вечна, — поправился он. — Они не предают, они всегда с нами, предает только время. Само время. Я коллекционирую красоту, вечную красоту, но не в мраморе, не в бронзе, не на холсте, но в человеческой плоти, в которой остановлено время, в которой остановлена жизнь. У меня замечательная, великолепная коллекция, экземпляры ее среди вас. Оглянитесь — и вы увидите!.. — говорил еще Бровцын.

Люди стали оглядываться, рассматривать своих мертвых соседей, огляделась и Ванда, со смешанными ощущениями ужаса и трепета рассматривала она молодые красивые тела сидевших с нею бок о бок. Потом она посмотрела чуть дальше и вздрогнула. Она увидела человека лет сорока пяти, с невозможно знакомым и нестерпимо выразительным лицом его; он также неподвижно сидел в кресле и смотрел пред собою застывшим своим взором. Человек будто смотрел на монитор, он в числе прочих будто наблюдал все происходящее. Но он не был живым. Он был куклою, он был набальзамированным истуканом, один из многих из сидящих в зале. Женщина сразу узнала их бывшего главного режиссера, пропавшего тому назад несколько месяцев.

— Вот, значит, что с ним стало, — сказала себе Ванда, вся внутренне съежившись. — А может, и Ф. тоже где-то рядом, может, и ему уготовано то же, все то же самое, — неожиданно подумала еще она. Ванда, может, оттого и согласилась на это выступление, что думала об Ф.

— Это все мои друзья! — говорил еще Бровцын. — Я часто разговариваю с ними, иногда спорю, даже ссорюсь. Но потом мы все равно обязательно миримся. Потому что они — мои друзья, и они верны мне. Сейчас так трудно найти настоящую верность, почти невозможно. Кроме того они великодушны. И я тоже великодушен. Ведь верно, что я великодушен? — риторически спросил он.