— Ты знаешь семью, которая там живет?
— Здоровалась пару раз на улице, но внимания особо не обращала.
— Вчера вечером я видела, как мать ударила свою маленькую дочь.
— В смысле «ударила»?
— В самом прямом.
— Шлепнула по попе или дала подзатыльник?
— Она ударила свою дочь по лицу так, что та отлетела, ударилась о стену и упала на пол.
Мои волосы встают дыбом. Я не терплю жестокости по отношению к детям, животным и старикам (понимаю, что из моих уст это звучит весьма странно). Подхожу к окну, чтобы лучше разглядеть комнату за окном.
— Ты уверена, что не ошиблась?
— Совершенно уверена! Так все и было.
— Видела своими глазами?
Мэгги колеблется долю секунды — слишком долго, на мой взгляд.
— Я еще не выжила из ума, несмотря на то, что ты всем про меня болтаешь, — бросает она. Похоже, мои слова ее задели. — Малышка просидела одна в запертой комнате всю ночь до сегодняшнего утра. С ней плохо обращаются.
Мэгги перехватывает мой взгляд. Нам обеим очевидно сходство между ситуациями, в которых оказалась она и эта бедная девочка. Разница лишь в том, что ребенок ничем не мог заслужить подобного обращения.
— Ты видела ее сегодня вечером? — спрашиваю я.
— Мать снова заперла ее примерно час назад. Потом пришел отец и выпустил. Мы должны что-то сделать, Нина.
Если Мэгги не врет, тогда действительно надо действовать: нельзя, чтобы ребенок страдал. Но вдруг она ошибается? Или обманывает, надеясь сбежать каким-то хитрым способом? Неужели она способна играть на таких святых чувствах?
— Сейчас вернусь, — говорю я и ухожу, однако задерживаюсь у двери в поисках знака, что это лишь спектакль, разыгранный с целью обмануть меня.
Мэгги стоит, приклеившись к стеклу, и не обращает на меня никакого внимания. Похоже, говорит правду. По крайней мере, мне очень хочется ей верить.
Возвращаюсь с подносом, где стоит ужин на двоих. Мы садимся бок о бок на пуфик, ставим тарелки на колени, едим картофельное пюре с колбасками и наблюдаем за окном через дорогу. О неудавшейся попытке побега молчим.