Возвращая ей все обратно, я спросил, читала ли Пенни свое досье. Она посоветовала мне не лезть не в свои дела. Потом покраснела и извинилась.
Львиную долю времени отнимали репетиции, а что оставалось, шло на поддержку и уточнение внешности. Я добавил две родинки, кропотливо навел морщинки, сверил оттенок «полупрозрачного» по колориметру и закрепил все электрощеткой. Сложновато потом будет вернуть прежний вид, но надежность грима того стоит. Даже ацетоном не смыть, не говоря уж о всяких там салфетках и носовых платках. Я и шрам на «нужную» ногу нанес, по фото из истории болезни, что мне дал Чапек. Если б у Бонфорта была жена или, скажем, любовница, даже она вряд ли смогла бы наверняка сказать, кто из нас настоящий. Повозиться, конечно, пришлось, зато о гриме можно было больше не заботиться и заниматься другими не менее важными делами.
Почти весь перелет я старался вникнуть в то, о чем думал Бонфорт, во что он верил, – то есть в политику Партии Экспансионистов. Да он, можно сказать, сам был Партией Экспансионистов! Не просто выдающимся ее деятелем, но – основоположником и духовным отцом. Поначалу экспансионизм был не более чем движением «Явное предначертание» – сущим винегретом из самых разноцветных группировок, объединенных лишь пониманием, что новый небесный фронтир – главнейший вопрос для будущности человечества. Бонфорт четко определил курс и партийную этику; он заявил, что флаг Империи должны сопровождать свобода и равноправие, и не уставал твердить, что человечество не должно повторять ошибки европейцев в Азии и Африке.
Но одно меня просто ошарашило: оказывается, на первых порах Партия Экспансионистов больше всего походила на сегодняшнюю Партию Человечества! Я в таких вещах ничего не смыслил; мне и невдомек было, что партии с возрастом меняются зачастую сильнее, чем люди! Правда, краем уха я слыхал, что Партия Человечества откололась от Движения Экспансионистов, но никогда над этим не раздумывал. Однако по зрелом размышлении это неизбежно. Те партии, что не смотрели в небо, затерялись со временем в недрах Истории, их кандидатов больше не выбирали, а единственная, шедшая по верному пути, просто обязана была разделиться на две фракции.
Извините, отвлекся. Так вот, мое политическое образование развивалось не так логично. Сперва я просто впитывал публичные высказывания Бонфорта. По дороге на Марс я занимался, по существу, тем же, но тогда я усваивал,
Бонфорт принадлежал к ораторам классической школы, но в споре отпускал иногда язвительные замечания. Вот, например, выступление в Новом Париже; это когда поднялся гвалт вокруг договора с Гнездами Марса, так называемого Соглашения Тихо. Бонфорту удалось тогда провести его через Великую Ассамблею, но обстановка так обострилась, что вотум доверия был проигран и кресло премьер-министра пришлось освободить. И все равно Кирога не осмелился впоследствии денонсировать договор! Речь ту я слушал с особым интересом – Соглашение Тихо в свое время сильно меня раздражало. Мысль о том, что марсиане должны пользоваться на Земле теми же правами, что и люди на Марсе, была для меня совершеннейшей чушью – до визита в Гнездо Кккаха.
Бонфорт на экране раздраженно гудел:
– Мой почтенный оппонент, возможно, знает, что девиз так называемой Партии Человечества – «Правление людей, людьми и для людей» – не что иное, как бессмертные слова Линкольна, переиначенные для нужд современности. Но хоть голос и остается голосом Авраама – рука оказывается рукой ку-клукс-клана! Ведь истинное значение этого, на первый взгляд невинного, лозунга – «Правление людей, и только людей всеми расами повсюду ради выгоды привилегированной верхушки»… Но, возразит мой почтенный оппонент, сам Бог велел человеку нести по Галактике свет просвещения и осчастливить дикарей благами нашей цивилизации! Это социологическая школа дядюшки Римуса: «Холосый чехномазий петь спиричуэлс, а старый Масса всех их любить»! Весьма умилительная картинка, только жаль – рама маловата! Не уместились в ней ни кнут, ни колодки, ни контора!
Я понял, что становлюсь если и не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. Не то чтобы он брал логикой – на мой взгляд, как раз логики ему порой недоставало, – просто мое сознание было настроено на восприятие. Я очень хотел понять суть его убежденности и проникнуться его мыслями так, чтобы готовая фраза, едва понадобится, сама слетала с языка.
Без сомнения, Бонфорт четко знает, чего хочет и – что встречается очень редко – почему хочет именно этого. Сей факт невольно производил громадное впечатление и побуждал к анализу собственных убеждений. Во что же я верю и чем живу?
Конечно же, своим делом! Я родился и вырос актером, я любил сцену, я жил в глубоком, хоть и нелогичном убеждении, что искусство стоит затраченных на него усилий. Кроме того, театр – это все, что я знаю и чем могу заработать на жизнь. Но что еще?
Формальные этические учения никогда меня не привлекали. Возможность ознакомиться с ними я имел; публичные библиотеки – отличное место отдыха для безденежного актера. Но вскоре до меня дошло, что все они в смысле витаминов бедны, как тещин поцелуй. Дай любому философу вдоволь бумаги да времени – он тебе что угодно разложит по полочкам и базу подведет.
Ну а моральные наставления, которые преподносят детям, я отроду презирал. Львиная их доля – откровенный треп, а те немногие, что имеют хоть какой-то смысл, сводятся к утверждению священных истин: «хороший» ребенок не мешает маме спать, а «правильный» мужчина должен неустанно пополнять свой лицевой счет и успевать вовремя стереть пушок с рыльца! Благодарю покорно!
Однако даже собачья стая имеет свои правила и обычаи. А я? Чем я руководствуюсь – или хотел бы руководствоваться – в собственной жизни?
«Представление должно продолжаться». В этот принцип я свято верил и всегда ему следовал. Но почему представление должно продолжаться? Учитывая, что некоторые представления иначе как отвратительными не назовешь. Потому что ты согласился в нем участвовать. Потому что публика заплатила за билеты и теперь вправе требовать того, на что ты способен. Это твой долг перед ней. Перед импресарио, и режиссером, и рабочими сцены, и остальными членами труппы. Перед твоими наставниками, и перед множеством других со времен каменных амфитеатров под открытым небом, и даже перед древними сказителями с базарных площадей.
Я решил, что в более общем виде эта заповедь применима к любому ремеслу.
И я осознал вдруг, к чему стремится Бонфорт! Если есть нравственные ценности, не тускнеющие от времени и расстояний, то они истинны и для людей, и для марсиан. И будут истинными на любой планете любой звезды. И если человечество не будет им следовать, то не завоюет звезды, поскольку какая-нибудь более развитая раса накажет его за непорядочность.
Условие экспансии – нравственность.
Однако Бонфорт вовсе не был сюсюкающим апологетом розовых очков.
– Я не пацифист, – говорил он. – Пацифизм – скользкая доктрина, по которой человек принимает блага социальной группы, но отказывается за них платить и при этом еще требует нимба за свою бесчестность. Господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!