Не чужие

От этой мысли меня прошиб холодный пот. Влюбляться в нее точно в моих планах не было.

— Я все ее детство пропустил. Просто из-за того что не мог смириться что Валентины нет, а она есть. Я же не хотел ее. Умолял жену на аборт пойти. Знал прекрасно чем все это закончится может. Но она родила. Жизнь свою за нее отдала, а я ее не уберег. Если Лера калекой останется я себе этого не прощу.

— Она сильная, с ней все будет хорошо, — в моих словах ни капли уверенности.

Хотелось бы чтобы это и в самом деле было так.

— Да, справится. Обязательно. А потом уже будем что-то решать. Главное из всего этого дерьма выкарабкаться.

Ночь тянется безумно долго, но несмотря на усталость никто из нас не спешит уезжать. Даже глаз не смыкаем. Напряженно вслушиваемся в звуки в коридоре, сидим напротив операционной, где сейчас сражаются за будущее Леры врачи.

— Она с выставки последней вернулась очень расстроенная, — нарушаю я тишину. — Ее картины раскритиковали. Она ревела.

— Мне Игнат присылал отчет, знаю.

— Я пробил этих критиков. Там есть один наш, — глаза в глаза, Смоленскому не нужно больше ничего говорить. Он и так все понял. Карьера этого “признанного мировым обществом художника” закончится быстро.

— Сбросишь мне имя.

— Хорошо.

И снова напряженная тишина. Я все поглядываю на время, не знаю куда деть себя. Наконец-то дверь операционной распахивается. Я моментально подрываюсь и стаю на ноги.

Выжидающе смотрю на серьезные и уставшие лица бригады хирургов.

— Мы все сделали, но процесс восстановления будет не быстрым.

Я делаю вдох полной грудью, глаза щиплет.

— Когда ее можно увидеть? — спрашиваю тихо, рядом ждет ответа и ее отец.

— Не раньше завтрашнего утра. Поезжайте домой, если будут какие-то изменения вам обязательно сообщат.

— Я останусь, — сразу же говорю я.

— Давид, не глупи, — на мое плечо ложится рука Смоленского. — Нам всем нужно хорошенько выспаться и отойти от этого всего. Ты сейчас Лере ничем не поможешь. Нужно ехать домой.

Умом понимаю что он прав, но ноги приросли к месту.