Вот пришел папаша Зю…

22
18
20
22
24
26
28
30

При этих словах он полез в карман, и депутат, про которого объявили, что его больше нет, решил, что сейчас тот достанет пистолет и тут же, на месте, его расстреляет (и, пожалуй, поделом), — и сердце его сжалось. Но депутат, огласивший приговор, достал дорогую американскую зажигалку, чиркнул — и поджёг партбилет. Зал замер. Депутат, которого только что подожгли, рванулся к трибуне и заорал:

— Не трожь, сволочь!

Но пурпурные корочки загорелись, скручиваясь трубочкой. Депутат, поджёгший бывшего коммуниста, аккуратно проследил, чтобы сгорел каждый листочек со штампиками «уплачено» до августа девяносто первого года. Зал, включая обладателя горящего партбилета, завороженно следил за маленьким костерком на трибуне: ведь недаром говорят, что в огне есть что-то магическое… Особенно, когда на твоих глазах горит депутат, с которым только что в буфете ты пил пиво.

В это самое время к Белому дому и подошли пенсионеры. Разумеется, депутатам было не до них.

Пенсионеры простояли у Думы четыре часа.

За это время их численность удвоилась: прознав про демонстрацию, к ним подтянулись свежие силы почти со всей Москвы. Совершенно случайно среди них оказалась Ниловна. Она обожала всевозможные скопления людей: очереди, давки в транспорте, коммунальные кухни и демонстрации. К тому же скопление здесь было не пидарасов каких-то, тьфу на них, прости Господи, а таких же пенсионеров как она. На сей раз в её авоське провисали полбуханки ржаного хлеба и пакет молока.

Рядом с ней стояли две интересные беседующие старушки. Ниловна ухом была с ними, и время она провела славно. Одна старушка была в платочке и очках на самом кончике носа — как оказалось, её звали Авдотья Никитична. Другая, совсем ещё не старушка, а можно сказать, дама глубоко постбальзаковского возраста — полная, интеллигентная в шляпке, надетой на кружевной шарф — Вероника Маврикиевна. Чтобы зря не терять время, она взяла с собой вязание; спицы ловко мелькали в её руках.

— Может, выплатют пенсии-то. Али добавют чё, — предположила Авдотья Никитична, облизывая выпяченную нижнюю губу и глядя поверх очков.

— Ах, хоть бы рубликов по десять-пятнадцать, — мечтательно закатила глаза Вероника Маврикиевна. — А то ведь совсем невмоготу.

— Да, как же, размечталась: добавют — жди! — урезонила подругу Авдотья Никитична. — Они теперича только тем будут добавлять, кто в коммунистической партии состоит.

— Ах, так может быть, мы с вами вступим в эту самую коммунистическую партию, Авдотья Никитична? — предложила Вероника Маврикиевна, оставив на минуту своё вязание. — Нас возьмут?

— Меня, может, и возьмут, а вот тебя, Маврикивна, точно нет.

— Это почему же? — искренне удивилась Вероника Маврикиевна.

— Потому, Маврикивна, чтобы коммунистом быть, нужно быть сознательным, — втолковывала своей наивной подружке Авдотья Никитична. — А ты, помнишь, на прошлой неделе, когда штору вешала и со стула упала, два дня без сознания была?

— Ах, это! Ну, в таком случае, вы, Авдотья Никитична, тоже в коммунисты не попадёте.

— А я-то почему?

— Я слыхала, чтобы попасть в коммунисты, нужно год в кандидатах проходить. А вы года в кандидатах не протянете. О-хо-хо-хо-хо! — манерно залилась смехом Маврикиевна, и полный бюст её заколыхался.

— Дура ты, Маврикивна, — обиделась Авдотья Никитична. — Да ты, может, ещё быстрей меня помрёшь.

— Я пью бальзам Биттнера, — возразила Вероника Маврикиевна.

— Вот от него и помрёшь, — взяла реванш Авдотья Никитична и закудахтала, как наседка.