— А тебе хотелось, чтобы я подольше ходил? — сказал Аркадий, посмотрев на нее. И в его тоне не было обычной мягкости.
Тамара, пересматривая покупки, ничего не ответила. Потом вдруг сказала:
— Вот ясно, почему: мелу не купил… килек не вижу. Я же знала, что хоть что-нибудь, да забудешь.
— Про кильки ты не говорила.
— Нет, я-то говорила, это уж во всяком случае.
— Ну, значит, я лгу, — сказал обиженно Аркадий. Он даже покраснел.
Кисляков пересел с дивана к окну и делал вид, что просматривает книгу, которую перед его приходом читал Аркадий.
— Открой сардины, — сказала Тамара, обращаясь к мужу. Но едва только он стал открывать, как она взяла их у него из рук, сказав:
— Что же ты прямо на скатерти делаешь? Неужели нельзя хоть бумагу подстелить, если трудно сходить в кухню.
Она стала открывать сама, поставив сардины на тарелку. Но коробка, скользнув, вырвалась у нее из рук, перевернулась боком на стол, и на скатерти разлилось большое масляное пятно.
— Ну вот, ты сделала лучше… — сказал Аркадий.
Тамара бросила коробку и ушла в спальню.
Аркадий попробовал через некоторое время пойти к ней, но она стала лицом к туалетному столу и спиной к нему и не ответила ни на одно его слово.
— Оставь меня, наконец! — крикнула она.
— Пойди к ней, — сказал вернувшись в столовую, Аркадий.
Кисляков пошел. Он усадил Тамару в кресло и стал уговаривать взять себя в руки.
— Боже мой, ну неужели ни на один день мы не можем остаться с тобой вдвоем? — сказала она. — Ведь ничего больше нет!..
— Что же делать… Ну, пойдем, а то неудобно.
Тамара обхватила его шею руками, с которых спустились широкие рукава халатика, не отпуская, напряженно смотрела на него и с каким-то выражением отчаяния и боли целовала в губы. Кисляков, чувствуя, что шея у него покраснела от напряжения, всячески старался снять ее руки и перевести ее внимание на что-нибудь другое. И даже мелькнула испуганная мысль — уж не полюбила ли она его.
Тамара поцеловала его еще раз и, оттолкнув, пошла с ним в столовую. Аркадий одиноко сидел у окна, с неподвижно устремленным в темноту взглядом. Когда они вошли, он не обернулся.