— Это… это же…
— Карнавал? — уточнил он, раскурил трубку, выпустил струю дыма и принялся со всей серьезностью изучать украшавший трубку узор. — Нет. Но я думаю, он использует смерть как угрозу. Смерти нет. Ее никогда не было, и ее никогда не будет. Но мы нарисовали так много ее изображений, так много лет мы пытались постичь ее, связать и удержать, мы столько думали о ней, как о существе, странно живом и ненасытном… Однако она — это не более чем остановленные часы, утрата, конец, крах… Ничто. И карнавал мудро полагает, что мы больше боимся этого Ничто, чем некоего Нечто. Ведь с Нечто мы можем бороться. Но… Ничто? Куда вы ударите его? Есть ли у него сердце, душа, мозги, зад? Нет, нет и нет. Поэтому карнавал просто трясет перед нами огромным стаканчиком для игры в кости, наполненным Ничто, и получает свой выигрыш, как только мы в страхе бросаемся прочь. О, он показывает нам Нечто, что может в конце концов привести к Ничто, все правильно. Роскошный блеск зеркал там, на лугу, это ведь наверняка необработанное Нечто. Этого достаточно, чтобы выбить вас из седла. Ведь увидеть самого себя таким, каким будешь в девяносто лет, увидеть пар вечности, поднимающийся от тебя, как от сухого льда — это удар ниже пояса. Затем, когда он заставляет вас замереть и застыть, он исполняет прекрасную, захватывающую душу музыку, воскрешающую в памяти майский день, запах свежевыстиранного женского белья, качающегося на ветру на заднем дворе, эти звуки, словно пьянящий аромат сена в лугах, словно голубое небо, словно летняя ночь на озере, но все это продолжается до тех пор, пока в вашу голову не ударят барабаны, которые словно луны расположились вокруг органа-каллиопы. Так просто. Господи, я так желаю, чтобы зеркала придвинулись ко мне. И тогда — удар по изображению старика в зеркалах; и смотрят — оно трескается как лед, распадается, и эти осколки может заново собрать вместе только карнавал. Вы спросите, как? Вальсон наоборот на карусели, к «Прекрасному Огайо» или к «Веселой вдове». Но они умалчивают об одной штуке.
— Какой? — спросил Джим.
— А вот какой. Если ты жалкий грешник сейчас, то ты останешься жалким грешником в любом другом возрасте. Ведь изменение роста и размера тела не изменяет сознания. Если бы, Джим, я сделал тебя завтра двадцатипятилетним, твои мысли оставались бы все равно мыслями мальчика, и это было бы видно всякому! Или если бы они превратили
— Это как? — спросил Уилл.
— Если бы я снова стал молодым, моим друзьям по-прежнему оставалось бы по пятидесяти, шестидесяти лет, ведь так? И я оказался бы навсегда отрезанным от них, потому что не мог бы сказать им, что со мной случилось, правда? А если бы они узнали об этом, они бы возмутились.
Они бы возненавидели меня. Их интересы перестали бы быть и моими интересами, так? В особенности главное, что их беспокоит. Им остались бы болезни и смерть, а мне — новая жизнь. Разве в этом мире есть место для человека, который выглядит на двадцать, а сам старше Мафусаила; и кто мог бы перенести такое? Карнавал не убережет вас от послеоперационного шока. Я держу пари, что шок есть, и больше того! Итак, что же происходит? Вы получаете свой подарок: безумие. Изменение тела, изменение всей обстановки, изменение и многого другого. С другой стороны, — вина, вина в том, что вы оставляете жену или мужа, оставляете друзей умирать в те сроки, в какие умирают все люди… Господи, да одно это доведет до безумия! Но карнавалу только этого и надо — еще больше страха, еще больше агонии подается ему на завтрак. А вы, задыхаясь в болотных испарениях, в которых барахтается ваша раздавленная совесть, лепечете, что хотите вернуться назад, сделаться таким же, как были! А карнавал слушает и кивает. Да, они обещают, что если вы будете вести себя хорошо, они вернут вам через некоторое время ваши полсотни лет или сколько там требуется… На одном только обещании вернуть к прежнему возрасту карнавальный поезд может разъезжать по миру, он полон безумных людей, они ждут, когда их выпустят из рабства, а на самом деле они — всего лишь кокс для топки его паровоза.
Уилл что-то пробормотал.
— Что? — спросил отец.
— Мисс Фоли, — простонал Уилл, — о бедная мисс Фоли, они захватили ее в точности, как ты говоришь… Сначала она получила от них то, что хотела, но это испугало ее, ей стало плохо, о, как горько она плакала, папа, как горько; теперь, держу пари, они обещали ей, что ей снова станет пятьдесят, если она выполнит то, что ей велят. Страшно подумать, что они сделают с ней, о папа, о Джим!
— Да поможет ей Бог, — отец Уилла с трудом протянул руку, чтобы отыскать старые портреты участников карнавала. — Ее, вероятно, поместили вместе с уродами. Кто же они? Может, грешники, которые, надеясь на освобождение, так долго странствовали с карнавалом, что приняли образ самого греха? Вот, например, Толстяк — кем он был раньше? Если бы я мог разгадать ту иронию, с какой действует карнавал, взвешивая на своих весах путь грешника, то сказал бы, что раньше он был хищником, охотившимся за всеми видами похоти и вожделения. Во всяком случае теперь он переполнен плотскими удовольствиями. И рядом с ним — Скелет, Тощий Человек, или что бы это ни было, не морил ли он свою жену и детей голодом, духовным и телесным? А Карлик? Был он или не был вашим другом, торговцем громоотводами, всю жизнь проведшим в дороге, он всегда бежал впереди молний и продавал громоотводы, оставляя другим возможность смело глядеть в лицо грозы; неизвестно, почему он соблазнился даровым катанием на карусели; он превратился не в мальчишку, а в спутанный клубок нелепого хлама. Или Предсказательница Судьбы, цыганка, Пылевая Ведьма? Может быть, когда-то она предпочитала жить завтрашним днем, пренебрегая сегодняшним, вроде меня, и была так наказана, обречена гадать о неистовых восходах и ужасных закатах для других. Ты говорил, что видел ее
Чарльз Хэлоуэй разложил на столе карту города и обвел карандашом место, где расположился карнавал.
— Сможем ли мы скрыться? Нет. С мисс Фоли и с таким количеством других людей, вовлеченных в эту историю, никак не сможем. Ладно, тогда как нам их атаковать, чтобы нас не расстреляли с первых шагов? И какое оружие нам выбрать…
— Серебряные пули! — выпалил Уилл.
— Куда загнул! — фыркнул Джим. — Они же не вампиры!
— Если бы мы были католиками, то взяли бы в церкви святой воды и…
— Брось ты, — сказал Джим, — все это чепуха из кинофильмов. В жизни так не бывает. Или я неправ, мистер Хэлоуэй?
— Хочется, чтобы ты был прав, дорогой.
Глаза Уилла яростно сверкнули:
— Ладно. Остается одно — прихватить пару галлонов керосина, спички и сбегать на луг…