Ола

Крик! Совсем рядом, громкий такой. То ли «А-а-а-а!», то ли «О-о-о-о-о!». Не в коридоре – под окном.

Не увидишь – тень на тени,Лунный свет закрыли кроны.Только крик – такой знакомый,И как будто легкий шелест.Хлопнул я по лбу ладонью:Думать надо, глупый Начо!В коридор, к соседней двери —Пусто в комнате у Пеньи.Табуретка вверх ногами,Книги – горкой, а окошко…Значит, верно говорил он,Что на воле гибель слаще!Понял я – ругаться поздно,Поздно связывать беднягу.Свистнул ветер – и подошвыПо траве скользнули влажной.А в саду гуляют тени,Шорох, шепот, шелест листьев.Оглянулся – вдруг увижу?Лунный лик блеснул сквозь ветви.Не увидел я – услышал.И упало сердце – поздно!

Споткнулся я о труп. Споткнулся – и почему-то сразу понял, что попалось под ноги. Я ведь не бежал – летел, думал, успею. Хорошо еще, кустов в саду мало, можно прямо между деревьями. Вот я и рванул – к воротам, мимо тех мешков, что дуэнья в черном на плече таскала.

И – споткнулся. Кажется, о голову. Мотнулась голова, дернулась.

Даже не взглянул – до того страшно стало. Но когда нога зацепилась за чей-то сапог…

…Все шестеро были тут – те, кого я днем у ворот встретил, бравые парни с Горы. Недолго довелось им его сиятельство ругать! Только зря они жаловались, будто не рассчитались с ними. Вот он, расчет. Все шестеро, один рядом с другим!

Глотнул воздух – не глотается. Выдохнул, что осталось – и к воротам.

Но все равно – не успел.

Седьмой труп возле самой стены валялся. Недалеко убежал бедолага Адонис! Да и то, как только сил хватило из окошка выпрыгнуть и сюда добежать? Очень, видать, не хотелось в доме их сиятельств Господу да Деве Святой душу отдавать. А что готовенький он, я еще на бегу понял, потому как не бывает, чтобы у живого – голова на сторону, подбородком чуть ли не к лопаткам. Так и лежал – на животе, а лицо вверх смотрело.

Хотел я к нему броситься, поглядеть, вдруг чудо какое, жив еще. Да только словно к месту меня пригвоздило. Семь холодненьких уже тут, восьмого не хватает. А восьмым-то я буду, больше некому.

Крутнулся я на месте…

Вот тут меня и накрыли!

Потом вспоминал – вспомнить не мог. Только пятна какие-то. Кажется, меня сразу по башке огрели, да я слегка уклонился, потому и на ногах устоял. А потом словно камень на горло упал.

…И лицо. Дуэньи этой в черном. Спокойное такое, как у младенца. На губах улыбка, глаза насквозь смотрят – будто меня, Белого Начо, уж и на свете нет. Да, в общем, так оно и было.

– И почему из-за какого-то наглого неуча достойные люди должны тратить свое время, тратить Нестираемые Имена, спасая этого мальчишку от его собственной глупости, достойной глупости самого Амнуэля, будь он неладен?

Седая борода, седые волосы под полосатым платком. А может, это просто лунный свет по комнате пляшет. Скачут пылинки в нестойком серебре. Вверх-вниз, вверх-вниз…

– Верно говорят мудрые: оставь дурака идти путем его, пусть его ведет осел, ибо они достойны друг друга…

На лбу – холод. Не тряпка мокрая, не льда кусок – просто холод. Словно лунный свет загустел, на голову пролился. А горло – нет горла, голова вроде как отдельно лежит, и я – отдельно. Будто на плахе побывал.

А пылинки – вверх-вниз, вверх-вниз…

– Спасибо, сеньор, – хриплю. Или мне только кажется? Да и кого благодарить? Лунный свет?

– И он смеет еще говорить «спасибо», бездарный неуч, вообразивший себя Голиафом! Ты недостоин не только Имени, что я послал тебе вслед, но и той ямы, в которую тебя бы уже давно закопали…