Ола

– Ай, Начо, ай, принц Белый! Ну, чей верх нынче?

– Оно и видно, – огрызнулся я. – Косы куда девала? И снова смех – злобный, радостный.

– Так я ими тебя и удавила. Горячка у меня начиналась, как ты меня подрезал, вот и сбрили. Ничего, отрастет! Все жизни на тебя потратила, одна осталась. Эту – не хочу уже, себе оставлю!

– Ты чего, дура, отсюда выбраться мыслишь? – поразился я. – Лучше бы тебе и вправду у Башни Золотой помереть!

– Ой, не лучше, Начо-мачо!

Застонала, приподнялась, на руку худую опираясь. Хотел я помочь – зашипела, скривилась.

– Давно ли им подмахиваешь, подстилка поганая?

– Подмахиваю? – дернулась она. – Ишь, мачо, какие слова выбираешь! А сам чего до сих пор не помер, а? Жить хочешь? Вот и я хотела. Страшно помирать-то!

И вновь отвернулся я, чтобы взглядом не встречаться. А ведь и вправду – всем жить охота.

– Меня, Начо, полгода назад взяли. Они ведь не только иудеев и мавров едят, цыганами тоже не брезгуют. Хоть три креста надевай – все равно еретичкой останешься. Вздернули на дыбу, кипятком поить стали – про всех рассказала, не стерпела. И про тебя – как я, Костанса Валенсийка, тебя ненавижу. А они и обрадовались, сволочи. Жить, спрашивают, хочешь? А денежек? А из Кастилии проклятой уехать? А Начо-мачо своему отомстить?

Задохнулась, закашлялась, ладонь худую к груди приложила. А мне совсем худо сделалось. Не зря меня сюда притащили. Ведь что выходит? Костанса мне отомстить хотела, я – маркизу, его сиятельству булькающему…

…Как бишь она, плясунья чернокосая, толковала? Повесят, значит, меня, а ей оттого счастье привалит. Выходит, и у нее своя Ола? И у нее – и у меня?

– Дурак ты, Начо! Совсем дурак! Сообразить бы тебе, что никакая шлюха смелости не заимеет такого, как ты, альгвазилам сдавать. А мне деваться-то некуда!…

Покосился я на нее, на тряпку серую. А ведь и вправду зря поверил. Или решил, что цыганки храбрее прочих?

Сумела все-таки – встала, мешковину скинула, в одной сорочке осталась – грубой такой, какую монахини носят. Ох, и страшная же она стала – плясунья, что ветром меж столов носилась!

– Взять им надо тебя было, Начо-мачо, вот и примеривались, когда лучше – да на чем, чтоб даже падре Фонсека вступиться не смог. А я ведь не всегда в юбке ходила. Мальчишкой переоденусь, косу под шляпу спрячу – и за тобою, глядеть, как ты с барышнями всякими милуешься. А ты идешь, гордый такой, не замечаешь… А теперь мы оба с тобою – мертвые. У тебя – приговор, а меня уже, говорят, и на кладбище отнесли, и в книгу церковную записали. Да только дважды не хоронят, Начо! Выживу я, воскресну. А ты?

И вновь не стал я отвечать. И так все ясно. Оба мы с нею тут нужны. Я – против маркиза и прочих свидетель, она – против меня. Заартачусь – и сразу в подвал пыточный.

Хотел пожелать, чтобы сдохла она, сволочь, поскорее, да удержало что-то. Сволочь она, понятно. А я?

Открыл я рот, языком дернул. Не получается. Снова попробовал…

– Прости меня, а? Ведь все равно подохнем. Прости! Оскалилась, губы скривила, ко мне подалась.